Юрий Николаевич в ответ лишь передернул плечами, показывая, что окончательное решение принимать все равно не ему, а мнение свое при Штукине он, Ермилов, озвучивать не собирается.

Валера поднял опущенную голову и посмотрел Юнгерову прямо в глаза:

– Александр Сергеевич! Я понимаю, что виноват, что надо было сразу, но… Я не смог. Думал об этом, мучился, но не смог…

Ермилов кашлянул и все же нарушил собственный обет молчания:

– Ну, все ж таки не совсем до конца не смог, нашел же ты силы прийти ко мне… Яичко, парень, оно, конечно, дорого в христов день, но и в остальные дни продукт не самый бесполезный…

Юнгеров побарабанил пальцами по столу:

– Ладно, Валера… Всякое бывает в жизни… Лучше бы ты, конечно, сразу к нам со всем этим говном пришел, но… Тут все люди взрослые, все всё понимают… Ты с нами всего пару месяцев с небольшим гаком – а мы не на войне, чтобы за такой короткий срок ты в нас совсем своих почувствовал. Ладно. Надо дальше жить, надо думать, как всю эту бодягу разруливать… Егор дорог мне. Но если все было так, как ты рассказал – я особой твоей вины перед ним не вижу. Почти не вижу. Эх, и угораздило же парня в эту прокуроршу-утопленницу втрескаться… Она хоть симпатичная была?

– Очень, – тихо ответил Штукин и снова опустил голову. – Александр Сергеевич, я все понимаю, но, поверьте…

– Стоп, – остановил его Юнкерс. – Пошли по кругу, сейчас начнем уставать. Не стоит. Ты ступай, Валера. Никто тебя в мешок зашивать и в том же озере топить не собирается. Работай, как и работал. А вот с Денисом – поговори. Он, наверное, большей откровенности от тебя мог ожидать, чем мы. Понимаешь?

– Понимаю, – еще ниже опустил голову Валерий.

– Ну и ладно, раз понимаешь. Ступай. А мы подумаем, как все это говно разгрести. Охо-хо, прости Господи…

Штукин молча встал, потоптался, будто хотел сказать что-то, но лишь вздохнул тяжело и вышел, ссутулившись.

Ермилов проводил парня взглядом, в котором ничего прочесть не смог бы даже опытный психолог, и повернулся к Юнгерову:

– Ну и каково твое мнение?

Александр Сергеевич пожевал губами и сказал в сторону очень тихо:

– А какое тут мнение… По крайней мере, теперь хоть все эмоции Егора понятны и объяснимы…

– Да что ты? – деланно удивился Юрий Николаевич.

Юнгеров нахмурился:

– Что, опять что-то не так?!

Ермилов сощурил глаза:

– А можно тебя спросить, что ты собираешься делать?

Александр Сергеевич пожал плечами:

– Я? Поговорю с Егором. Ведь ясно, что он не понимает. Я бы на его месте, в его годы, может быть, еще и не так…

Юрий Николаевич не дал ему договорить, беспардонно перебив, хотя и вежливым тоном:

– Ты на своем месте, и я на своем. То есть ты считаешь, что за пареньком надо сбегать и все объяснить: дескать, ты погорячился, но мы – тоже и так далее… Что он хороший. С благородными мотивациями, да?

Юнгеров молча сопел, слушал, морщины на его лице стали глубже. Юрий Николаевич выждал небольшую паузу и продолжил:

– Дело тут не в чинах и рангах, Александр Сергеевич. Если дело требует – я могу и перед твоим садовником на колени встать! Ты мне открой секрет: Егор кто? Кто он такой, кроме того, что он сын Волги?! Он самый малый и далеко-далёко будущий товарищ. Вот он кто! Понимаешь? У нас ситуация, когда вахтенный матрос недоволен поведением мичмана в другом БЧ и поэтому в перспективе может не хотеть нести дальше вахту на корабле… так?! Раз мичман – говно, то и насрать на всю посудину, где капитан против мичмана не поддержал. Так?!

Юнгеров по-прежнему молчал. Ермилов зло закусил сигаретный фильтр и закурил, пряча огонек в кулаке:

– Помнишь, когда ты сгоряча внедрять его в ментовку надумал? Ну, надумал и надумал, хозяин – барин, тебе же если что втемяшится… Хорошее, кстати, командирское качество – не отказываться от первоначально принятого решения, не метаться и не рыскать… Но имею вопрос: как внедренный? И я не спрашиваю о пользе, которую он вроде как должен приносить на своем месте. Бог с ней, с пользой, понимаю: только-только работать начал, надо оглядеться, все такое прочее. Я не об этом. Я о том, что он ко мне подкатил не с вопросом, а с мнением и требованием! Мол, я знаю плохого человека! Разберитесь немедленно! А я, уважая твое к нему отношение, не могу рявкнуть: «Ты кто, щегол?! Смирно!» Его Штука барчуком назвал? Справедливо! Ты его им и сделал! Только барчуки в общем понимании – они этакие лентяи наглые, а у нас – справедлияый такой, ищущий… но все равно – барчук! А нам нужен не ищущий, а рыщущий…

– Все? – вставил наконец вопрос Юнгеров.

Юрий Николаевич предпочел вопрос этот не услышать:

– Вспомни метод проверки вертухаями зеков, который ты мне однажды рассказывал… Помнишь, о крытой[48]говорили? Вспомнил? Вот и подумай. И подумай не о сегодняшнем выкрутасе Егора, а о будущем…

Юнгеров вспомнил. Однажды он действительно рассказывал Ермилову про крытки и, смеясь, привел следующий любопытный пример: там, где режим лоб в лоб сталкивается с воровскими законами, все равно остается место контрабандной водке. Как без нее, родимой, сидеть годами? Но места-то там сырые, сумрачные и молчаливые. А потому вертухай, беря от жулика в первый раз деньги на пронос водки, приносит ее не сразу, а сначала переводится на другой пост и ждет с месяц. Чего ждет? – Ждет, как зек себя поведет. Ежели заголосит: «Сука, взял деньгу и кинул!» – то вертухай деньги вернет с извинениями, но никаких дел никогда с этим сидельцем иметь больше не будет. А если бродяга закусит губу и смолчит – то, значит, он надежен и не сдаст…

– Если смолчит, значит, не сдаст, – проговорил это правило вслух Юнгеров.

– Во-во, – кивнул Ермилов, раздавливая окурок в пепельнице. – А то его батя-покойник, Волга, повысил издавна рангом смертью своей, а Егор считает, что его повысили и в тоне голоса.

– Ладно, – согласился, хотя и не очень охотно, Александр Сергеевич. – Согласен. Подождем. Посмотрим, как поведет себя.

Ермилов с ерническим облегчением вздохнул:

– Слава тебе Господи, с одним сдюжили.

Юнгеров покосился на Юрия Николаевича:

– С одним?… А второй – кто?

– А второй – Штука, – спокойно ответил Ермилов.

Александр Сергеевич помотал головой:

– Обожди, но ты же сам только что…

Ермилов снова не дал ему договорить:

– Чего бы я резкого ни сказал о Егоре, это не значит, что я этим хвалил Штуку.