— Ну и что это была за пьеса?

— Я играла женщину. У меня было две реплики в диалоге.

— И на то, чтобы произнести две реплики, у вас уходил час?

— Мы занимались… импровизацией. В пьесе у меня две обязательные реплики. Я должна была произносить их вне зависимости от того, о чем мы говорили. Мы общались на самые разные темы, но главные реплики всегда оставались одними и теми же. Начиналась импровизация всегда одинаково, а заканчиваться могла как угодно. Только две мои реплики всегда должны были оставаться неизменными. Заранее я не знала, когда у меня появится возможность произнести их. И все же он счел реплики настолько важными, что даже устроил пробы перед тем, как пригласить меня на работу… Да, — продолжала она, увидев, как инспектор от изумления приоткрыл рот, — я прошла пробы… Думаете, я шучу? Все было серьезно.

— Значит, слова о том, что ваш отец был знаком с Фольке-Есперсеном, чушь?

— Не чушь, а ложь.

— Ну ладно. Так что же за реплики вы должны были произносить?

Она положила голову на спинку дивана.

— Декорации каждый раз были одни и те же. Он стелил на стол белую скатерть и разливал по бокалам херес. На подоконнике стоял старый кассетный магнитофон с ужасным звуком…

Гунарстранна досадливо махнул рукой, чтобы она продолжала.

— Он сидит там… — Хеге показала на стул рядом со своим письменным столом. Затем подошла к двери и повернулась к ней спиной. — Я стучу… — Она постучала в дверь и продолжала: — Вхожу, и мы начинаем разговаривать. Да, кстати, на мне красное платье… я могу показать вам его… и темный парик.

— Парик?

— Да, парик. Длинные черные волосы до плеч.

— Что-нибудь еще?

— Мушка, вот здесь. — Она ткнула себя пальцем в левую щеку. — Я рисовала себе родинку…

Инспектор тихо присвистнул и повторил:

— Родинку…

Она кивнула.

— Ну а реплики? — нетерпеливо спросил Гунарстранна, следя за ней взглядом.

Гро Хеге Вюллер снова села на диван и заговорила, закрыв глаза, как будто слова давались ей с большим трудом:

— «Когда в твоей жизни остаются одни воспоминания, ты всегда вспоминаешь все хорошее, что с тобой было. Именно такие воспоминания сохраняются дольше всего. Благодаря им память становится твоей самой большой ценностью. Дороже всего способность помнить, не просто возвращаться по следам, но еще и осознавать, кто ты, понимать свою душу».

— И вы должны были произносить эти слова каждый раз?

Она кивнула:

— Да, причем не обязательно в одно и то же время. Часто я разбивала свою реплику на несколько кусков. Сначала одно предложение, следующее — в другой подходящий момент. Для нас это стало своего рода игрой. Фольке с нетерпением ждал следующей фразы, нарочно строил беседу так, чтобы мне трудно было вставить реплику по смыслу… Мы устраивали целые спектакли. Да, своеобразные, да, необычные, но спектакли.

Инспектор нашел чистую страницу и протянул Хеге Вюллер блокнот и ручку.

— Запишите, — попросил он. — Запишите ваши слова.

Она послушно стала писать. Она оказалась левшой и держала ручку немного неловко.

— Вы можете рассказать мне что-нибудь еще? — спросил инспектор, когда она закончила.

Она пожала плечами:

— Многое он оставлял на мое усмотрение. Я сама решала, как войти, как начать беседу. Все зависело от моего настроения и состояния. Иногда мы то и дело сбивались, отклонялись от прямого курса. Но основа была неизменной: херес, Шуберт… — Она осеклась.

— Шуберт?

— Да, у него всегда играла одна и та же музыка — Восьмая симфония Шуберта. Неоконченная.

— О чем вы говорили тринадцатого?

— О прощении.

— Дальше! — досадливо воскликнул Гунарстранна.

— Да, мы говорили о прощении, обсуждали прощение как явление.

— Назывались ли какие-нибудь имена?

— Никаких.

— Он упоминал какие-то события?

— Связанные с его жизнью? Нет…

— И он хотел, чтобы вы его простили?

Она кивнула.

— Зачем? Зачем ему нужно было, чтобы вы его простили?

— Он так и не объяснил. Вот только…

Гунарстранна ждал затаив дыхание. Хеге долго молчала, а затем отвернулась. Он откашлялся.

— Вы, наверное, гадали, в чем смысл придуманной им постановки?

— Вначале я, конечно, задумывалась об этом. Но шло время, и я… — Она помолчала.

Гунарстранна не сводил с нее взгляда.

— Как мне кажется, все довольно очевидно. Он хотел, чтобы я изображала другую женщину. Возможно, в свое время он ее любил, стремился к ней, но у них ничего не вышло… Меня подобные вещи не слишком интересуют.

— Почему?

Она печально улыбнулась:

— Он мечтал о своем идеале, а у него была я. Часть моей личности, которая существовала в тот момент, в той комнате. Первое время он просил меня представить, будто я — какая-то другая женщина, но… вначале я думала, что этим дело и ограничится, что я буду олицетворять какую-то неизвестную. А вышло по-другому… Нет, не так! — Она в досаде покачала головой, как будто поняла, что сморозила глупость.

— Продолжайте, — кивнул инспектор.

— Однажды, примерно полгода назад, я заболела гриппом. Поднялась высокая температура… под сорок. Мне пришлось отказаться от визита. — Она улыбнулась. — Фольке ужасно расстроился. Я подобрала себе замену, еще одну актрису, очень хорошую, но он и слышать ничего не желал. Ему нужна была я! — Хеге вскинула голову. — Вы понимаете? Ему нужна была именно я. Я, а не другая… не любая другая актриса. Хотя я приходила к нему в том же платье, в том же парике, он думал не о той женщине, а обо мне!

Гунарстранна встал и принялся расхаживать туда-сюда. У окна остановился и посмотрел на деревья, окаймляющие улицу. Их тяжелые безлистные ветки тянулись к небу.

— И все-таки, наверное, простить его должна была она, — послышался тихий голос у него за спиной. Инспектор обернулся. — То есть… я должна была простить его от ее имени. По-моему, когда-то он сильно обидел ее, а извиниться не успел…

Гунарстранна задумчиво кивнул.

— Ваша последняя встреча состоялась вечером накануне его убийства. Какую еще реплику вы должны были произнести? — Он круто повернулся к Хеге Вюллер. Она смотрела куда-то в сторону. — Какой была последняя реплика?

Она замялась в нерешительности. Гунарстранна выразительно посмотрел на нее:

— Кто была та женщина, от чьего имени вы должны были его простить?

Она покачала головой: