Последнюю из этих стремительно мелькающих в голове мыслей Сережа проговорил вслух.

— Кое-что все-таки можно… — Абардышев улыбнулся с какой-то странной иронией. — Знаешь, я, собственно, мог бы отправиться туда и без твоей помощи.

— С какой стати ты предлагаешь мне воспользоваться подобной любезностью?

— Попробую объяснить. Прежде всего я исхожу тут из своих интересов. Я всегда думал, что мой конец будет самоубийством и, честно говоря, предпочел бы такой конец всякому другому… Это — первая причина. Есть и вторая — я действительно хочу избавить от этой неприятной обязанности тебя. Для меня это было бы парой пустяков. А для тебя… Я тебя неплохо знаю, Сережка.

— Почему ты этого хочешь? Какое тебе дело до того, что мне было бы не слишком приятно разрядить в тебя пистолет?

— Я очень люблю тебя, Сережка. Ты дурак, ты даже сам не можешь себе представить, что ты такое. Удивлен? Еще бы… Только перед смертью и можно такое говорить. А ты был, может быть, самым светлым из всего, что у меня вообще было. Я еще в гимназии знал., что с радостью бы за тебя умер. Дурак ты, Сережка, какой же ты дурак… Я бы тебя, конечно, расстрелял, но раз уж так… дай мне сделать это для тебя! — Олька вызывающе посмотрел на Сережу. — Если, конечно, не боишься.

Это был вызов.

Сережа молча положил перед Абардышевым свой пистолет.

— Трусом ты никогда не был. — Олька с улыбкой повертел пистолет в руках. — Английское производство. Бесшумный. Остапова скорее всего из него и ухлопали — ты ведь там был.

— Откуда ты это знаешь?

— Поменьше шоколадом разбрасывайся. Когда телеграфистка описала твои приметы, я сразу понял, что, кроме тебя, такого дурака валять некому. Ох и не место же тебе тут с твоим чистоплюйством и ослепительной беспечностью! Спасибо тебе, Сережка, светлый мой… Vivat революции!

Абардышев резким движением приставил дуло к сердцу и нажал спусковой крючок. Выстрела, казалось, не последовало, но в следующее мгновение Оль-кино тело дернулось и тяжело осело на стуле.

Пистолет так и остался лежать на полу — прямо под разжавшейся кистью упавшей руки.

В квартире на Большой Спасской уже третьи сутки говорили шепотом и двигались бесшумно.

— Сережа… Сережа… Вы должны меня слышать. Вы меня слышите, Сережа.

Сережа лежал на диване, глядя перед собой — на припорошенные первым снегом кусты, до половины загораживающие узкое высокое окно. Не шевелясь, в пугающей неподвижности глядя перед собой, он лежал так уже трое суток: небритый, исхудавший, страшный. Невидящие, потемневшие глаза смотрели куда-то в себя, внутрь, в душу, в которой происходило что-то ужасное, нечеловечески тяжелое.

Высокий и сухопарый Николай Владимирович Даль, волнистыми седыми волосами и птичьим благородно-хищным профилем напоминающий скорее музыканта, чем врача, легко поднялся со стула, поставленного у изголовья, и вышел из комнаты.

— Ну что, доктор?

— Утешительного мало. Сколько ему лет?

— Кажется, еще двадцати нет… не знаю.

— Да-с… Во всяком случае, все выяснится в течение суток-двух… Вы говорили, никто не знает наверное, когда по времени это началось?

— Да… Он появился здесь совершенно такой, как обычно. Очень спокойный, разговаривал как ни в чем не бывало. Пожаловался на усталость. Прилег отдохнуть… и…

«Ведь я, только я один виновен в случившемся… Как я мог поручить убить человека, не обратив внимания на то, что этот человек называл его Сережкой… Ведь я же слышал это… Но только задним числом обратил на это внимание… Было некогда. Ну почему именно ему? Нелепо, дико — но он умирает сейчас из-за моей поспешности… Господи, Господи, Всеблагой, Всемилостивый, сделай что-нибудь, Господи! Не дай мне стать его убийцей. Женя, именем Лены, заклинаю тебя — прости».

Прошла ночь. Сережа почувствовал, что ослабел настолько, что напряжение, сделавшее тело неподвижным, ушло. Теперь шевелиться было легко — движения стали бесплотны, как бывает, когда двигаешься во сне.

Иногда он бредил, иногда пытался вспомнить ускользающий от него бред, но не мог этого сделать. Оставалось только воспоминание о том, что в этом бреде приоткрывалось, все время приоткрывалось что-то очень важное…

«Ничего, скоро я совсем уйду туда, и все станет ясно…»

Бесплотные движения развлекали… Играя этим ощущением, Сережа вытащил из-за пазухи синюю замшевую ладанку и, не чувствуя пальцев, привычно развязал шнурок и извлек из ладанки ее содержимое, показавшееся в ладони очень тяжелым. Странный синий предмет, напоминающий раздвоенный петелькой над перекладиной крестик, лежал в истаявшей Сережиной ладони с резко проступившими фалангами пальцев…

— Откуда у Вас это?

Не услышавший шагов Даля Сережа вздрогнул всем телом. Взгляд его с некоторым удивлением почти перешел изнутри на Даля.

— Разрешите… Поразительно. Просто поразительно. Это — настоящий анк, более того, я могу поклясться, что это — тот самый анк, который был привезен из Каира близким моим другом и дальним родственником Владимиром Семеновичем Голенищевым… Откуда он у Вас?

Сережа молчал, но его глаза осмысленно встретились с глазами Даля: этим моментом необходимо было воспользоваться.

Твой бред продолжается. Вернись. Ты узнаешь все наяву. Ты не должен уйти. Ты не уйдешь.

Эти матово-светлые, как хорошая сталь, глаза приказывали, врывались через взгляд в Сережино существо, и устоять против их силы было невозможно.

Сережа с трудом разлепил губы.

— Я хотел бы… воды.

— Ну нет, батенька, не обессудьте. По восточной методе Вам еще часиков этак десять пить одну только воду, и в невероятных количествах, чтобы вывести все яды, которые Вы изволили в себя скопить. Шутка в деле, не пить трое суток… Да Вы, друг мой, сущий злодей, спросите хоть у своей печени!

— Что же, доктор, я постараюсь придерживаться Ваших инквизиторских предписаний столь же усердно, как весной, хотя чувствую себя слегка проголодавшимся за эти пять дней… — Сережа слабо улыбнулся, приподнявшись в постели на локте. — Но за это, по крайней мере, возвратимся к нашему разговору.

— Ничего не имею против. Я, признаться, изрядно заинтригован. Откуда у Вас анк Голенищева?

— Я не знаю, что такое «анк». Эту вещь мне передал без каких-либо объяснений мой покойный брат около полутора лет назад, на Дону, во время Красновской кампании.

— Брат Ваш не был знаком с Голенищевым?

— С египтологом Голенищевым?

— Да.

— Н-не думаю. Пожалуй, он упомянул бы о таком знакомстве.