— Rascal! Rascal! — выругался он. — Ну, объясни мне тогда, что же теперь мешает нам, англичанам, быть самыми сильными!

Рам медленно поднялся на ноги, наклонился к Гастингсу и прошептал ему на ухо:

— Угроонг, сахиб… и его авантюристы.

* * *

Уоррен Гастингс шел домой в подавленном состоянии; он не сводил глаз с заросших травой мостовых, его лоб перерезала большая вертикальная морщина. Некоторое время он блуждал среди нагромождения домов. Наконец вышел на маленькую площадь, на которой снимал серенькое двухэтажное здание, очень дорогое, находящееся неподалеку от хижины из бамбука и соломы, которая служила конторой англиканской церкви, и обелиска, сделанного в весьма дурном вкусе в память о мучениках Черной Ямы. Вид памятника привел его в еще большее уныние. В душе Гастингса бурлили самые разные чувства. Никто ничего не подозревает. Его коллеги проводят сейчас время либо со своими любовницами, либо за счетными книгами; что до служанок Уоррена, которые с тех пор, как он овдовел, были его единственными спутницами, то их безразличие могло сравниться лишь с их красотой, они даже не вздрогнули, когда их хозяин появился на пороге.

— Чаю, — велел он и прошел мимо, не взглянув на них. Поднимаясь по лестнице, добавил: — В кабинет!

Они мгновенно бросились выполнять приказание, опустив глаза и шелестя складками юбок.

Он прилег на постель и попытался успокоиться. Однако из этого ничего не вышло. Лучше уж взяться за работу. Гастингс спустился в кабинет. Чай был уже подан. Он положил руку на фарфоровый чайник. Ему нравилось ощущение от этого прикосновения. Под его ладонью посмеивались и резвились глупые чудища и утонченные дамы. Откуда у него этот китайский сервиз? Уоррен уже не помнил. С тех пор, как он поселился в Бенгалии, через его руки прошло столько редкостных вещиц! Азия, подобно кораблю, терпела крушение, и все, что у нее было ценного, волны приносили в Калькутту в английские магазины. Надолго ли? Однажды некий сахукар сказал ему на рынке в Касимбазаре: «Фиранги, ты молод! Если хочешь добиться здесь успеха, не забывай, что жизнь индуса — это всего лишь минута терпения, затерянная среди тридцати трех миллионов перерождений». Гастингсу всегда хватало терпения. Работа, молчание, сдержанность. Но успеха пока не видно, а ему уже тридцать лет… У него не было ощущения того, что ему предстоят еще тридцать три миллиона перерождений. Весть о том, что Индия скоро восстанет, вернула его в подавленное состояние. Индия и авантюристы, искатели приключений. И это странное, ужасающее имя Угроонг… Он погладил остывающий чайник и налил себе чая. Напиток был золотистого, почти оранжевого цвета, именно такой чай он и любил. Чай дает силу: ни в душный муссон, ни в засуху он не позволял себе никаких других напитков. И его не брала ни одна напасть: ни чума, ни дизентерия, ни холера, ни одна из лихорадок, которые терпеливо вынашивали бенгальские джунгли. И это в самой Калькутте, которую называли индийской Голгофой. Он еще помнил ужасный 1757 год, когда эпидемия унесла три четверти всех агентов Компании. Несколько месяцев кошмара. После первого же ливня на кладбище всплыли трупы. Тогда погибли его жена и двое детей. А он выдержал. Потом от лихорадки умер каждый десятый член Совета Ост-Индской Компании. Благодаря хорошему здоровью Уоррен нежданно получил повышение по службе, и было непонятно, надо ли видеть в этом перст судьбы или результат действия его любимого напитка.

Он вздохнул. Его ждали счетные книги. Ему, как чистокровному англичанину, True-Born Englishman, следовало добровольно и сознательно погрузиться в эту скуку. Он кликнул служанку, и та, как обычно, сразу же явилась.

— Сядь здесь. Будешь наливать мне чай, пока я буду работать.

Она села на корточки на пол; он стал разглядывать ее. Она была худой и высокой, как некоторые бенгалки, которые работали в Бирнагоре на мать Марию. Послушная, молчаливая, невозмутимая. Красивое животное. Как и о других, он о ней ничего не знал, не смог бы вспомнить, как звучит ее голос, помнил на ощупь только ее тело, которое время от времени тискал, если была охота. Он не хотел от этих служанок ничего, кроме присутствия в доме, внимательного и безразличного одновременно, а также абсолютного молчания, даже и в том случае, когда он внезапно шел на приступ, и тогда, когда бежал прочь, стыдясь, что согрешил. Он взял большую связку листов пергамента. Векселя, описи магазинов, счета за шелк, заказы на товар от торговцев из далекого Сити. Чего бы он ни отдал, чтобы быть одним из них и пировать, поглощая устрицы, или ухлестывать за самыми красивыми шлюхами Лондона! Он снова подумал, что его жизнь началась весьма неудачно: стоило ли родиться Гастингсом, благородным и умным, чтобы из-за безмозглого опекуна стать ревностным сотрудником Компании… Свою мать он не помнил, она умерла вскоре после его рождения; потом отец пропал где-то в Америке. Получив прекрасное образование, он мог быть удостоен стипендии в университете: Оксфорд, латынь, греческий, древнееврейский, история и философия — вот это ему было по душе. Но тут явился жадный опекун, которому не терпелось от него избавиться. «Ост-Индская Компания, мой мальчик, торговля, вот призвание чистокровного англичанина, true-born Englishman, если у него нет ни замка, ни семьи, ни земли!» Сухой смех опекуна до сих пор звучал в ушах. Презрение. Он поклялся отомстить. Но прошло уже пятнадцать лет с того дня, как он приехал в Индию, пятнадцать лет бумажной возни, счетов, разного рода хитростей. Пятнадцать лет жизни вполсилы, когда вокруг все время происходит что-то важное: Индия, огромная, бурлящая, напряженная, о которой он ничего толком не знает; и еще — все моря мира, по которым снуют пираты и исследователи в поисках сокровищ, настоящих дикарей или потерянного рая. Ничего. Ничего из этого он не знал. Ничего не пробовал, ничего не имел. Служанка налила ему вторую чашку чая. Он все никак не мог взяться за работу. На полках в его кабинете, среди кип регистрационных книг, сверкало несколько кожаных переплетов. Его взгляд медленно заскользил по корешкам. Он все еще был во власти мечты. Университет или приключения — надо было выбирать либо то, либо другое, либо дышащие спокойствием деревянные стены оксфордской библиотеки, либо безумие морских бурь. Но только не эта жаркая и грязная Калькутта. Здесь он плесневел, как стены во время муссона. Уоррен Гастингс открыл регистрационную книгу, взял перо. Он уже собирался окунуть его в чернильницу, но остановился. Его глаза не могли оторваться от последних пяти корешков на полке. Полное собрание сочинений Даниеля Дефо. Он читал и перечитывал их. Он знал их наизусть, но каждый раз получал удовольствие. «История полковника Жака», «который родился благородным, в течение двадцати лет занимался воровством, был пять раз женат на четырех потаскухах, отправился на войну, где проявил мужество и получил повышение, и, ведя за границей честную жизнь, решил умереть в генеральском чине»… А вот «радости и горести знаменитой Молль Флендерс, которая родилась в Ньюгейтской тюрьме и в течение своей шестидесятилетней бурной жизни (не считая детского возраста) была двенадцать лет содержанкой, пять раз выходила замуж (причем один раз за своего брата), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии»…

Уоррен вздохнул, должно быть, слишком шумно, потому что служанка вышла из оцепенения и остановила на нем почти удивленный взгляд.