сильнее бояться смерти. Но в костюмах былых поколений очень мало красивого или подходящего. Одна из самых ранних форм — это греческие складки и драпировки, которые так идут девушкам. Потом, мне кажется, нам можно простить восторг, вызываемый одеждой времен Карла I, столь прекрасной, что, несмотря на изобретение ее галантными кавалерами, ее копировали даже пуритане. Нельзя обойти также и детскую одежду того времени. Это было золотым веком для детей. Я не знаю, были ли они когда-нибудь так красивы на вид, какими они кажутся мне на картинках того времени. Одежда XVIII века в Англии тоже своеобразно красива и изящна. В ней нет ничего причудливого или необычайного, но она полна гармонии и красоты. В наши дни, когда мы так страдаем от вторжений модистки, мы слышим, как дамы хвастаются, что они не надевают платья больше одного раза. В старину, когда платья украшались красивыми узорами и отделывались прекрасными вышивками, дамы скорее гордились тем, что часто надевали одно и то же платье и даже передавали его в наследство своим дочерям — явление, которое очень оценил бы современный отец семейства, особенно в те дни, когда ему приходится платить по счетам своей супруги.

Как же нужно одеваться мужчинам? Мужчины говорят, что им довольно безразлично, как они одеты, и что это совсем не важно. Но, чистосердечно признаюсь, я не верю, чтобы вам это было так безразлично. Во всех моих поездках по вашей стране единственные мужчины, которые мне показались хорошо одетыми — и, говоря это, я серьезно отвергаю лощеное негодование ваших денди с 5-й авеню, — были рудокопы в Западной Америке. Их широкополые шляпы, защищающие их лица от солнца и дождей, их плащи, которые, бесспорно, являются лучшими образцами когда-либо придуманных драпировок, могут действительно вызывать восторг. Высокие сапоги их также разумны и практичны. Они носят только то, что удобно и, следовательно, прекрасно. Когда я смотрел на них, я не мог думать без сожаления о том времени, когда эти живописные рудокопы разбогатеют, вернутся на Восток и снова облекутся во все мерзости современной модной одежды. Меня это так близко задело, что я даже заставил некоторых из них пообещать мне, что по возвращении в более людные центры европейской цивилизации они по-прежнему будут носить свой очаровательный костюм. Но я не верю, что они сдержат свое слово.

В чем Америка сегодня нуждается, это в школе рационального искусства. Плохое искусство значительно хуже, чем полное отсутствие искусства. Вы должны копировать у ваших рабочих образцы хороших работ, дабы они могли постичь, что просто, правдиво и прекрасно. Для этой цели, мне кажется, к такого рода школам нужно присоединить музей, — о, конечно, не одно из тех ужасных современных учреждений, в котором стоит запыленное чучело жирафа и витрины с другими ископаемыми, но место, где были бы собраны образцы художественных украшений различных времен и стран. Такого рода местом является Южный Кенсингтонский музей в Лондоне, на который, больше чем на что-либо другое, можно возлагать надежды для будущего. Туда я хожу каждую субботу, по вечерам, когда музей открыт дольше, чем в прочие дни, чтобы видеть ремесленника: столяра, стекольщика, чеканщика. Там человек утонченной культуры сталкивается лицом к лицу с рабочим, который способствует его наслаждениям. Он там постигнет благородство рабочего, а рабочий, сознавая, что его ценят, познает лучше благородство своей работы.

У вас слишком много белых стен. Нужно больше красок. Необходимо, чтобы среди вас было побольше таких людей, как Уистлер, которые научили бы вас радостям и красоте красок. Возьмите «Симфонию в белом» Уистлера, которую вы, без сомнения, представляете себе как нечто слишком причудливое — ничего подобного. Представьте себе прохладное серое небо, на котором белыми хлопьями то там, то сям лежат облака, потом серый океан, и над водою склонились три прекрасные фигуры, укутанные в белое, и роняют в воду белые цветы. Здесь нет ни сложной умственной схемы, которая вас бы озадачила, ни метафизики, которой у нас больше чем достаточно в искусстве. Но если простая, самостоятельная краска попадет в настоящий тон — вся концепция будет ясна. Я считал знаменитую «Павлинью комнату» Уистлера лучшим образцом колорита и декоративной живописи, который знает мир с тех пор, как Корреджо расписал ту поразительную комнату в Италии, где дети пляшут на стенах. Как раз перед моим отъездом Уистлер кончил роспись другой комнаты — чайной комнаты в голубых и желтых тонах. Потолок — нежно-голубого цвета, отделка и мебель — желтого дерева, занавесы на окнах — белые, вышитые желтым, и когда стол был накрыт к чаю синим фарфоровым сервизом, трудно было представить себе что-нибудь более простое и радостное.

Недостаток, который я наблюдаю в большей части ваших комнат, тот, что в них, очевидно, отсутствует определенная красочная схема. Все должно быть выдержано в том или ином тоне, и это у вас отсутствует. Квартира битком набита красивыми предметами, между которыми решительно нет никакой связи. Потом ваши художники должны бы украшать узорами обиходные полезные предметы. В ваших художественных училищах я не заметил ни одной попытки украшения сосудов для воды. А я не знаю ничего безобразнее современного кувшина или графина. Можно наполнить целый музей различного рода сосудами для воды, которые употребляют в жарких странах. А мы не перестаем пользоваться угнетающим кувшином с ручкой на одной стороне. Я не вижу цели расписывания столовых тарелок закатами, а суповых — лунными видами. Я не думаю, чтобы это прибавляло вкусу той утке, которую мы едим из таких роскошных блюд. Кроме того, нам не надобны суповые тарелки, дно которых словно бы исчезает за горизонтом. При таких условиях никогда нельзя чувствовать себя в безопасности или хотя бы просто удобно. По правде сказать, я не заметил, чтобы в ваших художественных училищах разъяснялась разница между прикладным и чистым искусством.

Условия искусства должны быть очень просты. Больше зависеть от сердца, чем от головы. Для того чтобы ценить искусство, нет необходимости в сложной учености. Искусство требует хорошей, здоровой атмосферы. Мотивы для искусства все еще окружают нас и теперь, как они окружали древних. И темы всегда легко найти серьезному ваятелю или художнику. Нет ничего живописнее или изящнее, чем человек за работой. Художник, бывающий там, где играют дети, видящий их за их играми, наблюдающий, как мальчик нагибается, чтобы завязать шнурок башмака, находит те же темы, которые пленяли древних греков, и такого рода наблюдения и обработка этих наблюдений сделают много к исправлению того глупого предрассудка, будто духовная красота и физическая красота всегда различны.

По отношению к