Едва прозвучало имя Киры, как Вадим Михайлович встрепенулся.

— Киру помню, — удивленно как-то молвил он. — Хорошая девочка. Дочка у нее, по-моему? Наша Катя с ней дружит. Наша Катя вообще с кем только не дружит. — Произнеся имя дочери, Вадим Михайлович нахмурился и испытующе посмотрел на Алексея, от которого не укрылись горечь последней фразы и ее скрытый смысл.

Вадим Михайлович никогда особенно не любил Костю, считал, что тот продал науку, мечтал он о совершенно другом зяте, но теперь, когда случился разрыв, решительно принял сторону Кости, а дочь свою поневоле осудил. И сейчас, это было видно, он испытывал за Катю самый неподдельный стыд.

Он испытующе посмотрел на Алексея:

— Знаешь, небось?

Алексей неохотно кивнул.

— Ты мне скажи, — воскликнул Вадим Михайлович, — с ума, что ли, все посходили?

Алексей смутился, ибо понимал, что защищать Катю, мотивы которой были до такой степени ему понятны, нелепо, да и Косте он искренне сочувствовал. Вадим Михайлович терпеливо ждал.

— Детей бы им надо. Нет детей, вот и бесятся, — сказал он неуверенно и вопросительно глянул на Алексея.

— Дети не панацея, — возразил Алексей.

— Ну, рассказывай, — снова повторил Вадим Михайлович, оставив в покое блудную дочь, и Алексей и вправду начал было рассказывать, но Вадим Михайлович не был бы самим собой, если б буквально через несколько мгновений не свел лирическое повествование Алексея на свои излюбленные вопросы.

— Круг общения — вот в чем дело. Как говорится, с кем поведешься. Если нет морали в одном, нет и в другом. Как-то раз, — Вадим Михайлович оживился, закинул ногу на ногу и рассмеялся, — сейчас ты поймешь, в чем тут дело, — привезли они с Костькой к нам на дачу своих друзей. Ну, — развел он руками, — ты меня знаешь, мы всем рады, а разговоры тем не менее случаются любопытные. Так вот, гости эти — девяностой закваски. Чубайс у них икона, Гайдар и того повыше.

— Фреска, — подсказал Алексей. — Энколпион.

— Ты шутишь, — вздернул подбородок Вадим Михайлович, — а мне не до шуток было. Как они на меня набросились! Как набросились, стервецы! Там уж до того дошло, что меня и виноватым чуть не сделали и за то, что Путина выбрали, и за то, что народ наш реформ не желает принимать. А как, позвольте спросить, ему желать? Это ему смерти своей желать? Ради кого? Во имя чего? Для них-то большая разница между девяностыми и нынешним подлым авторитаризмом. Тогда, видите ли, так называемая свобода — сейчас серая мышь пришла, все запасы свободы поела. Да только пенсия уже шестнадцать лет одинаковая — что при свободе, что при мыши серой, так что никакой такой принципиальной разницы. Вот сегодня, кажется, четвертое ноября на дворе. — Вадим Михайлович, обернувшись, глянул себе за спину на отрывной календарь. — Новый праздник вместо седьмого ноября придумали — День народного единства. А какое, спрашивается, может быть единство у нищего пенсионера с Дерипаской? Если б помыслы их были чисты, если бы они уважали человека, а не капитал, так сделали бы праздником девятнадцатое февраля в честь того, что в тысяча восемьсот шестьдесят первом году миллионы русских людей свободу наконец обрели, что большинство народа в гражданских правах с меньшинством наконец сравнялось.

Алексей повел плечом, и Вадим Михайлович, превратно истолковав этот непроизвольный жест как знак того, что готовятся возражения, замахал руками:

— Спору нет, и тогда не все, слава богу, сделали, но взять как символ, наметить вектор, показать всему свету, в чем мы видим идеал. Так нет же — День народного единства. Единство им, видите ли, нужно, чтобы головы морочить обобранным, неграмотным людям. Свобода, мол, есть. Одно только плохо — злобные враги заморские ей угрожают. А не стыдно, когда люди-то с голоду дохнут, облик человеческий теряют, о свободе говорить?

— Тем, кому стыдно, и не говорят, — заметил Алексей, но Вадим Михайлович в очередной раз нырнул в какие-то новые глубины своей мысли и на замечание Алексея ответил мельком и довольно рассеянно. Он поднялся из кресла, подошел к стеллажу с книгами и после недолгих поисков выдернул одну.

— Вот, — сказал он, торопливо листая ее, чтобы найти нужное место, — вот он вечный наш обман, вечный камень наш преткновения: «Враждебно относясь к “формализму” строгих парламентских форм, они уже готовились вернуться к очень старой формуле: “Не учреждения, а люди, не политика, а мораль”. Со времен Карамзина у нас эта подозрительная форма скрывала в себе реакционные настроения». — Прочитав это, он вопросительно глянул на Алексея, захлопнул книгу и сказал: — Ну что ж. Учреждений и социальных институтов всяких мы понасоздавали на все случаи жизни. А жизни-то и нет. А жизни нет, потому что нет людей. Нет этой самой морали. Так что люди, люди и еще раз люди. Людей у нас нет. Бог живет в тебе тобой. Понимаешь? Это хоть и в Индии сказано, нас тоже касается.

Во дворе сработала автомобильная сигнализация и выла долго, на все голоса. Алексей и Вадим Михайлович, задумавшись, молча смотрели в пол, словно бы выслушивали бесконечно долгий и нудный приговор суда.

— Мы сошли со столбовой дороги человечества, — сказал Вадим Михайлович, когда тишина наконец восстановилась. — Там, где Бруно, там, где Нил, где Посошков, где Петр Великий, где Герцен, Добролюбов, Ключевский, Циолковский, где все наши лучшие, светлые умы ноги свои сбивали, чтоб нам, дуракам, свет какой-то указать, обучить, образовать, а полезли в результате в какую-то давно заросшую, дремучую просеку и удивляемся, почему в этой глухомани нет постоялых дворов, трактиров и прочих благ цивилизации. А потому что там их нет и быть не может! Одни только деньги. Вот-с.

Алексею припомнился разговор, который он вел на поминках Толика со Славой Деулиным, и в немногих словах передал суть спора. Вадим Михайлович задумался, потом сказал:

— Нет, вымираем, вымираем. Все-таки вымираем. Ты посмотри, кто у власти! Право слово — «Слепцы» Брейгеля. Не знаю, Алешенька, и впрямь, что ли, иссякла сила наша. Из последних каких-то сил бултыхаемся. Не знаю, на чем-то и держится все? На привычке какой-то, на каком-то общественном договоре, чтоб уж совсем не гадить сильно. Даже в местах заключения какие-то правила устанавливают. Общество-то — оно самоорганизуется. Люди, люди, — строго молвил Вадим Михайлович и даже требовательно постучал костяшками пальцев по столу. — Человек нужен. Некоторые скажут нам, что эдак мы докатимся до монархии, но, дорогой мой, ведь мы туда и катимся, и дай Бог, чтобы это была монархия Минина и Пожарского, а не Синеуса и Трувора.

Хотя и важные, и интересные, и чрезвычайно полезные для общего образования и понимания обстановки разговоры вел с Алексеем Вадим Михайлович, Алексей в этот день меньше всего был к ним расположен. То, что лежало у него на душе, плохо сочеталось с высказываниями Милюкова и с афоризмами Бенжамена Констана.

Но все же уже на улице, когда за ним мягко, придерживаемая пневматикой, закрылась дверь подъезда, он еще раз проговорил про себя: «Бог живет в тебе тобой», по-настоящему залюбовавшись этой фразой и той простой мыслью, которую она заключала.