Антон с Владимиром Ивановичем толкуют о деревенском житье-бытье, о временах и нравах туземных жителей, с которыми, как уверил Владимир Иванович, ему удалось найти неколебимое, безоговорочное взаимопонимание. «Расскажите, Владимир Иванович», — просит Антон закадровым голосом, но Владимир Иванович морщится: «Да рассказывать-то нечего, — говорит он. — Как-то ночью залезли было двое, один-то убежал, а другого я поймал». Владимир Иванович глубоко затягивается сигаретным дымом, продолжает: «Отволок в сарай, взял цепь железную, шею обмотал ему, замок повесил, а ключ в Урал выбросил». Некоторое время Антон молчит, видимо, потрясенный столь решительной фантазией Владимира Ивановича. Но он заинтригован: «И что?» — «А что? — переспрашивает Владимир Иванович. — Отпустил его. Что же еще с ним прикажете делать?» — «Прям с цепью?» — «Прям с цепью. Дня два он проходил в ошейнике этом, а мальчишки, как увидят его, ну и давай дразниться. “Собака! Собака!”, кричат». — «Сурово», — замечает оператор Сева, а Владимир Иванович пожимает плечами. Видимо, по выражению лиц Антона и Севы он понимает, что они не вполне одобряют образ его действий, но и оправдываться тоже не собирается. «На третий день является ко мне целая делегация, ну, там, родственники и так дальше — ключ просить. А ключа-то нет. Ключ-то в реке… Дал им ножовку, пилите, говорю. А другого выхода у вас нет. Распилили, ничего. Поранили, правда, его немножко. Ну, так это понятно — неудобно же цепь на шее пилить. Так ведь?» — И Владимир Иванович останавливает свой взор то на Антоне, то на Севе, как бы призывая их в свидетели. Опять в кадре тягостное молчание. «Н-да, — вырывается у Антона. — Что же, — недоверчиво спрашивает он, — и после этого вас не сожгли?» — «Верите ли, — любезно отвечает Владимир Иванович, — даже и не пытались».

— Ну и как? — поинтересовался Антон, когда Владимир Иванович исчез с экрана и его заполнили планы вечерней реки.

— Лодку-то дал? — вместо ответа спросил Алексей.

— Он-то дал, да мы не взяли, — сказал Антон, щелкнув мышью. — Как-то не по себе стало.

* * *

Как и требовалось, к 15 ноября Кира достала и перебрала старые Гошины вещи, и их оказалось не мало. Уместились они только в двух больших сумках, да еще она набила большой длинный полиэтиленовый мешок, который обычно используется для садовых мусорных контейнеров. Она поднялась рано, в полной темноте, собралась и поехала к метро «Бабушкинская». День был выходной, движение еще небольшое, и поэтому она сразу заметила вишневого цвета «Газель», стоявшую именно там, где указала ей по телефону Анна Дмитриевна.

Анна Дмитриевна оказалась типично московской женщиной, как определила ее для себя Кира, но что это значило? Облик ее был уместен и на картине Рябушкина или Константина Маковского, и в современной Москве, и никто не удивился бы, заметив ее за беседой с великой княгиней Елизаветой Федоровной; сам покрой ее пальто, манера, с которой был повязан платок на ее голове, ничуть, впрочем, не лишавший ее некой интеллигентной элегантности, складки, облегавшие ее фигуру так, а не иначе, — все эти детали создавали этот московский образ, который не спутаешь ни с каким другим.

Из метро выходили люди, отдавали вещи, упакованные главным образом тоже в пакеты и коробки, Анне Дмитриевне, а водитель устраивал их в кузове своего автомобиля. Около часа длилась процедура сбора, и вдруг выяснилось, что вещей нанесли много, а кузов «Газели» больше чем наполовину был занят грузом отнюдь не благотворительного назначения, и в «Газель» их складывать больше было некуда. Дело осложнялось тем, что многие люди, оставив вещи, уже ушли, и было совсем непонятно, как с этими вещами быть, куда их девать и кому возвращать, к тому же на машине была одна только Кира. Анна Дмитриевна растерянно взглянула на Киру, и Кира все поняла. Салон «Лексуса» забили под крышу, и он стал похож на челночную ладью проездом из Турции.

— У вас время-то есть? — участливо спрашивала Анна Дмитриевна, и Кира ее успокоила.

В начале девятого они тронулись. Кира пристроилась за «Газелью», в которой ехала Анна Дмитриевна, и потихоньку катила под тенорок Павла Кашина. Так, с небольшими остановками, во время которых разгружался груз неблаготворительного назначения, они проделали весь путь в четыре с небольшим часа. Анна Дмитриевна предлагала освободить Киру, переложив благотворительные вещи на место испарявшихся неблаготворительных, но Кира любила доводить любое дело до конца и решила уже ехать до Пашина, даже если «Газель» и совсем облегчает.

Городок Пашин, где находился Дом коррекции ребенка и куда предназначался благотворительный груз, многие уже столетия, не худея и не полнея, пребывал в уездном состоянии. Некогда, впрочем, во времена послебатыевы, считался в удельной системе центром самостоятельного княжества, но ничем так и не выделился, и в конце XV века бездетная вдова последнего здешнего князя продала удел московскому коллекционеру русских земель Иоанну Васильевичу.

Дом коррекции ребенка представлял собой несколько обшарпанных зданий, когда-то бывших жилыми купеческими домами. Вещи выгрузили довольно быстро, но тучная кастелянша в очках, висевших на самом кончике носа, принимала их долго, составляя им тщательную опись.

— А можно хоть посмотреть на них, — спросила Кира у Анны Дмитриевны, имея в виду собственно воспитанников Дома коррекции.

— Лучше не надо, — мягко сказала та. — Для них это такое событие. Будут думать, что чья-то мама приехала. Лучше не надо.

Было уже половина третьего, когда собрались в обратный путь. Кира попрощалась с Анной Дмитриевной, села в салон, повернула ключ зажигания, но панель приборов не зажглась. Она повторила попытку несколько раз, потом в беспомощности вышла из машины. Водитель «Газели» тоже дважды ополчался на взбунтовавшийся бортовой компьютер, но, разводя руками, привыкшими к разводным ключам и домкратам, отступал перед чудом угасшей техники, и даже Анна Дмитриевна совала внутрь свое сочувственное лицо — все было бесполезно. Толик — так звали водителя «Газели» — припомнил, что на пригородной автобусной остановке, мимо которой они проезжали, масляной краской был записан телефон эвакуатора. По настоянию Анны Дмитриевны он доехал до этой остановки и привез этот номер, однако, набрав его, Кира услышала, что он временно не обслуживается. Едва ли в Пашине кто-то мог помочь внезапной Кириной беде, поэтому ничего не оставалось, как звонить в московский сервис.

— Нет свободных машин, говорят, — сообщила она Анне Дмитриевне, — к утру обещали.

— Да что ж удивительного? — отозвалась та. — Вон куда забрались.

Кира беспечно махнула рукой, но лицо ее было по-прежнему озабоченным.

— Вот втравили вас, — сокрушенно сказала Анна Дмитриевна. — Ну что же делать? Машину тут же не бросите? — Она задумалась, но размышление ее не затянулось.

Было решено, что Кира переночует у хорошего ее знакомого местного священника отца Геннадия, а утром, дождавшись эвакуатора, вернется на нем в Москву.

— Вот втравили вас, — продолжала сокрушаться Анна, так что Кире даже становилось неловко, и она, как умела, успокаивала ее. Кроме того, ей казалось, что поломка произошла не случайно, что все идет теперь по какому-то мудрому плану и что ей, может быть, предстоит узнать или понять что-то важное для себя.