— Детей кормить нечем, вот и ходила картошки да муки попросить.

— Картошки говоришь?

Марфа Степановна понимала, что стоит Гришке только заглянуть в склеп, как он увидит, что у Мочаловой там мешка четыре картошки наберется, и чтобы он не догадался сделать это, снова пошла в атаку:

— И чего это ты Гришка вредный такой, к своим же людям цепляешься?

— Я к своим не цепляюсь, а в деревне почти никого за своего не считаю. Наведем мы скоро здесь порядок, вот тогда только одни свои и останутся.

— Вот ты выпил сегодня, — миролюбиво проговорила Крайнюк, — а закусил, видать, плохо и несешь что попало...

— А ты меня не учи, баба, не учи! Знаю, чем мне закусывать, — и вдруг улыбнулся какой-то гадкой, отталкивающей улыбкой, — а знаешь ли ты, почему у меня морда в стороны раздалась? Нет, не знаешь! А все потому, что при Советах все и, в первую очередь ее Петька, мне по голове били сверху, вот морда... ха-ха, в стороны и раздалась.

— Никто тебя пальцем не трогал. Я-то уж знаю.

— Ничего ты не понимаешь, темная старуха. Я имею в виду, что морально били, понимаешь, — и он покрутил у ее лица пальцем, — мораль-но. Ну, ладно, заболтался я тут, пойду прогуляюсь. Пока, мильтонша, топор я тебе припомню, ох припомню! — И Мирейчик вышел из дому.

Татьяна, дрожавшая всем телом, медленно опустилась на скамью и, закрыв лицо руками, заплакала. Юля и Ваня обступили ее с двух сторон и молча гладили по волосам.

Марфа Степановна села рядом:

— Ну, ну, не волнуйся. Отпил он мозги, вот и брешет, что на язык попадет. Просто тебе надо быть с ним поосторожнее, реже на глаза попадаться этому быку. Я схожу к его батькам еще раз и поговорю. Хоть им и не нравятся такие разговоры, но должны же они знать, что он вытворяет...

В этот день Марфа Степановна задержалась у Мочаловых допоздна, а когда собралась уходить, Таня попросила:

— Тетя Марфа, переночуйте у нас. Я, ей-богу, боюсь, что он ночью придет.

— Ну, хорошо, хорошо, я переночую, да и самой мне будет веселее, только схожу посоветуюсь с Петрусем. — Она ушла, но скоро вернулась, и они сразу же легли спать.

Под утро в их окошко кто-то постучал.

«Неужели Гришка?» — одновременно подумали женщины.

— Если это он, больше не выдержу, убью его! — дрожащим от ярости голосом сказала Таня. Взяла на столе большой кухонный нож и вышла в сени:

— Кто там?

— Это я, Петрусь! Открой, дочка.

Он молча вошел в дом и только тогда заговорил:

— Так, говоришь, этот рыжий скуловорот интересовался, чего ты ко мне ходила? Шпионит, зараза.

Татьяна догадалась, что дед Петрусь знает о случившемся со слов Марфы Степановны, и тихо сказала:

— Да, спрашивал. Я ответила, что картошки просить ходила к вам.

— Это ты правильно сказала, но картошка же у тебя есть.

— Ну и что ж? — не поняла Татьяна.

— А то, что он может прийти и проверить, есть ли у тебя картошка. Тем более что вечером к нему на трех санях приехали полицаи. Он показал им дом, где Костя Стародумов живет. Они забрали хлопца, посадили в сани и увезли. Может, что пронюхали про листовку. Двое одетых в штатское остались. Их Гришка водил в эту сторону, и я уверен, что он показывал дом твой, только после этого они уехали.

— Что же это значит? — растерянно спросила Таня.

— А то, что тебе надо быть готовой ко всему. Во-первых, надо, как мне кажется, детей у Марфы держать. Если вдруг приедут за тобой, то Марфа их может тихонько к кому-нибудь отвести, а во-вторых, надо всю картошку сейчас же к Марфе в погреб перенести. Если Гришка, или его дружки, или немцы проверят твой погреб, то убедятся, что у тебя действительно картошки нет, значит, ты и вправду ко мне приходила картошки просить.

Женщины не спорили и, набросив на себя что попало, взяли мешки и вместе с Петрусем взялись за дело. Насыпали в мешки картошку и носили в дом Крайнюков. К рассвету работа была окончена.

Прошло еще три дня. В деревне все оставалось по-прежнему, если не считать осторожных разговоров среди жителей о Косте Стародумове, семнадцатилетнем пареньке, который осмелился защитить от пьяного Мирейчика соседскую девушку Аню Лопатко. Мирейчик увидел Аню, когда она проходила мимо его дома. Выскочил и начал тащить ее к себе во двор. Девушка стала кричать. Это услышал Костя. Он подскочил к Гришке и на виду у соседей отобрал девушку. На счастье, у полицая при себе не было винтовки, и Костя с Аней убежали. И вот Стародумова схватили и увезли в райцентр.

Его мать плакала и просила Гришку помочь сыну, но он не стал ее слушать и выгнал из дома. Тогда Стародумова пошла в райцентр, но так ничего и не узнала о судьбе Кости.

И вдруг всю деревню облетела страшная весть. Костю за то, что он якобы был партизаном и распространял листовки, немцы повесили на центральной площади районного центра.

Напуганные люди старались обходить стороной Мирейчика и еще двух полицаев, живущих в деревне.

А Гришка ходил с винтовкой за плечами и выхвалялся: «Ничего, наведем мы здесь порядок. Вздернем десяток-другой на виселицу, сразу остальные нашу власть уважать станут».

А на следующую ночь, перед рассветом, в дом Мочаловой постучался дед Петрусь:

— Собирайся, дочка, отнесешь партизанам сверток, а то ноги подвели меня, идти не могут, а утром в лесу будет ждать меня человек. Я прошлый раз договорился, что если я не смогу, то придешь ты.

— А как я найду его?

— Очень просто. Знаешь, где до войны узкоколейку к торфянику строили?

— Это ту, что не успели достроить? Знаю.

— Подойдешь к месту через ручей и жди. К тебе подойдет Антон или кто-нибудь из хлопцев, которые вместе с ним были. Скажешь, что я приболел, отдашь сверток и вернешься в деревню. На всякий случай перед тем, как выйти из лесу, наломай хворосту. Если и встретится кто-либо, то скажешь, за дровами ходила.

— Я все поняла. Сейчас оденусь и иду.

Таня радовалась, что дед сдержал слово и доверил ей дело.

Марфа Степановна закрыла за ней дверь, и Таня вышла на улицу. На улице было темно и вьюжно. Ветер чуть не сбил ее с ног, когда она шла через поле к лесу. «Это хорошо, что такая погода, — думала она, — снег и ветер сразу же заметут следы».

Идти ей было километров пять, но дорогу Татьяна помнила хорошо. В той стороне обычно росло много грибов и ягод, и она до войны вместе с мужем ходила туда. А когда начали строить торфопредприятие и тянуть к нему узкоколейку, водила туда на экскурсию учеников. Она решила на дорогу не выходить и пошла напрямик.

Идти было трудно. Валенки почти полностью проваливались в снег. Таня уже и не помнила, когда ей приходилось идти вот так, утопая в снегу. Она разогрелась, вспотела и когда наконец добралась до места встречи, то падала от усталости. Перед ней в тусклом утреннем свете был недостроенный мост, а железнодорожной колеи не было видно. Все засыпал снег. В обе стороны уходила ровная просека, которая была и вырублена для узкоколейки. Татьяна, жадно хватая ртом морозный воздух, огляделась. Ветер утих, снег тоже перестал падать, и вокруг стояла тишина: ни крика птицы, ни свиста ветра, ни треска сучка, и вдруг в этой тишине зимнего леса послышался голос: