вернулась, Андрей лежал рядом с Егором, свернувшись в комок, и мелко дрожал.

— Тебя растереть коньяком?

— Нет… сейчас… подожди… — Он сильно напряг мышцы на несколько секунд, потом резко расслабился, повернулся на спину и раскинулся на постели, глубоко и очень медленно дыша, его больше не трясло. — Поцелуй… ты так это умеешь… я полежу. Пои Егора… пусть выпьет всё. Накрой меня… и Егора тоже… двумя одеялами. Сделай мне такой же отвар… пожалуйста.

Я принесла дымящуюся чашку. Разбудить Андрея не удавалось. Тогда я влила ему в рот несколько ложек отвара. Потом — Егору. Я слушала дыхание то Егора, то Андрея — оба казались спокойно спящими, касалась лба одного и другого — тоже без признаков чего-то из ряда вон.

В дверь позвонили. Эрих пришёл справиться, всё ли в порядке. Он был очень озабочен, и мне пришлось провести его в спальню, чтобы дать ему удостовериться, что все живы-здоровы. Он тронул лоб Егора, пощупал пульс. Потом то же самое у Андрея.

Уходя, он показал мне в прихожей висящий на стене телефонный аппарат и прикреплённую рядом карточку с номером: мой телефон, звони. Я поблагодарила его, потом опомнилась, сказала ему «подожди» и побежала на кухню. Я принесла Эриху коробку с пирожными:

— Это для Брамса, — пояснила я.

Мы все знали, что этот огромный умница обожает пирожные. Любые, лишь бы послаще, с кремом, с джемом, карамелью — неважно.

Эрих не стал отказываться, а я, всё продолжая благодарить и его, и пса, едва не расплакалась.

Я вернулась в спальню Егора. Он лежал на боку — уже ворочается, хорошо… Встав рядом на колени, я целовала его лицо, горячие ладошки, пахнущие французским коньяком невесть какой изысканности и дороговизны — марку я рассмотрела, когда плескала его Андрею на руки. Ни мне, ни ему в голову не пришло сменить бутылку на что-то попроще…

— Мой мальчишечка… — шептала я, не сдерживая себя, — спи и поправляйся… всё будет хорошо… да нет, всё уже хорошо! Всё замечательно… — Мальчишечка дышал глубоко и ровно. Слава тебе, Господи…

Потом я присела рядом с Андреем и смотрела на него и вспоминала прошедшую ночь и его — горячего, неугомонного, нежного, яростного… Как же я люблю тебя, думала я и недоумевала — почему всего сутки назад я этого не знала…

* * *

Меня разбудил домашний телефон — я задремала в кресле.

Это был Эрих. Он сказал, что звонил в аэропорт, все рейсы отложены из-за снегопада: ни вылетов, ни приёма. Похоже, аэропорт не откроют до завтрашнего утра, но предложили справиться дополнительно в семнадцать часов. Он будет держать меня в курсе.

Герман с Сергеем прилетают в Вену около шести вечера. Через два часа рейс на Инсбрук. Я решила, что позвоню им, когда они приземлятся в Вене. Говорить о том, что произошло, не буду.

* * *

Егор барахтался в ручье, заметённом снежными сугробами, в который угодил, и никак не мог выбраться из воды, скользя по льду, камням, и не имея представления, где берег. А когда понял, что не справится сам, принялся звать свистом Брамса. Тот подтвердил свою репутацию умного пса и кинулся за подмогой.

Это рассказал Егор, проснувшись к вечеру. Дальше мы знаем…

Он попросил поесть, но из постели встать не мог. Температуры нет, пульс чуть замедленный, и только слабость напоминала об утреннем приключении.

Я накормила его и Андрея. Потом Андрей дал Егору три шарика под язык. Они оба опять уснули.

* * *

Аэропорт не открыли.

Позвонил Сергей и сказал, что они с Германом переночуют в Вене и, если утром полёты не возобновятся, приедут на такси или автобусом.

Хорошо. Может, им не доведётся волноваться по поводу пережитого нами — надеюсь, к утру Андрей и Егор будут как огурчики.

31.12.2005. Суббота.

«Я устала разрушать себя и всех вокруг. Отец Егора — Андрей. А я люблю тебя. В.»

На сложенном вчетверо листке из линованной ученической тетрадки, который Сергей протянул Андрею, красным карандашом было написано вот такое признание.

Егор спал. Мы все сидели в гостиной за поздним ланчем. Сергей с Германом приехали около полудня, аэропорт так и не открыли, дороги занесены, движение медленное — со скоростью снегоочистителей.

Как же Сергей подошёл к теме?…

Ах, да! У Вероники сегодня день рождения — мы выпили за неё.

А потом он сказал, что больше не может с этим грузом жить. И отдал Андрею записку со словами:

— Надеюсь, ты достаточно выпил, чтобы не грохнуться в обморок. — Грубовато, но Сергей страшно волновался.

Андрей развернул листок и очень долго смотрел в него. На лице почти ничего не отражалось. Только желваки ходили… и губы просто склеены.

Он положил листок на стол, и я прочла написанное.

— Я знал это, Сережа. — Андрей сцепил пальцы, опустил на них взгляд. — Не скажу, что с самого начала, но давно… А пару лет тому назад… — Он снова посмотрел на Сергея. — Нет, ровно два года тому, здесь вот, на этом самом месте, мама мне сказала: это же очевидно, так он на тебя похож.

Не знаю, не могу представить, что переживали сейчас эти двое мужчин…

Сергей сделал большой глоток водки.

— Менять что-нибудь будем? Как ты?… — Он посмотрел на Андрея. Тот всё ещё рассматривал сцепленные пальцы. — Или подождём, когда Егор… Решай ты. Я приму…

Я подумала, что сам Бог велел.

И рассказала слово в слово всё, что услышала от Егора, со всеми его комментариями. И добавила, что это их совместные с Алисой исследования.

Все трое смотрели на меня, не скрывая… удивление — это не то слово… Кажется, то, что рассказала я, потрясло их сильнее, чем взаимное признание.

Мы молчали.

— Похоже, теперь моя очередь, — сказал Герман, и все посмотрели на него.

Он сменил позу, словно это помогло ему собраться: теперь он сидел, опершись локтями на колени, сцепив пальцы, как недавно Андрей.

От родителей Алисы Герман узнал — а те, конечно, от своей дочери, — что нашлась мама Егора. Он коротко глянул на меня, но тут же опустил взгляд.

— Алиса показала родителям две фотокарточки, которые Егору, якобы, кто-то передал со словами: это твоя мать, но она не знает, что ты её сын. А на снимках…

— Он стащил их из моего альбома. — Я закрыла лицо и расплакалась…

Потом засмеялась.

Мы смеялись все. До слёз. Это был апофеоз обретённой лёгкости. Апофеоз как прославление. И как финал оконченной пьесы. Впрочем, почему — оконченной?