Оттого Давыду не быть никогда великим князем, мелькнуло в мыслях у Мономаха. Да и Святополк на киевском столе – ошибка, тут же привычно подумалось. Но Господь не ошибается, вручая власть. И значит, тут другое. К примеру, вот что: кого Бог хочет вразумить, того лишает разума. Позже вернет на время ум, поглядит – вразумились ли, напугавшись своих безумных деяний, или бесятся более прежнего. Снова отнимет, снова поглядит. А там и насовсем без проблеска разума оставит. Не подобное ли на Руси ныне происходит?

Навстречу Мономаху из своего шатра выбрался киевский князь в расхристанной рубахе, с торчащим наружу крестом. Щурясь на слепящее солнце, потянулся, широко отворил зев. Со стуком захлопнул, когда Владимир назвал число убитых.

– Более трехсот за четыре седмицы, – скрежетнул зубами Святополк.

– У Олега потери не многим меньше.

– Не пора ли нам как следует взяться за дело, брат? – качал головой киевский князь. – Прольем на город огненный дождь, каким и Господь в древние времена сжигал нечестивцев?

– Спалить город вместе с жителями? – воспротивился Мономах. – Они и без того терпят голод и тесноту. Я знаю стародубцев – это добрые люди. Не их вина, что Олег прибежал к ним.

– Не о таком Мономахе я слышал, когда ты воевал с полоцким Всеславом, жег и разорял его города, – попытался уязвить брата Святополк. – Не слыхал я, чтобы ты жалел тамошних градских.

– Полоцкие князья наособицу себя держат, как будто они не Русь, а неведомо что. К ним и счет иной. Ждать будем, когда Олег в городе изнеможет и сам запросит мира.

– Этак еще долго придется тут комаров кормить, – заскорбел киевский князь, толком никогда войны не нюхавший.

До обеда с почестями погребали убитых. Потом поминали их за трапезой, пили в честь их пресный мед и кислую бражку. Недостатка в снеди у осаждающих не было – из Чернигова обозы шли исправно. Отроки, зная, что в городе не хватает сыти, придумали удалую забаву. По одному скакали с корчагой меда ко рву и на виду у врага выпивали до дна, убегая от стрел. Святополк глядел на это со смехом. Пока никого из удальцов не подстрелили, Мономах также не запрещал своим дружинникам бахвалиться. Первый враг на осаде вовсе не тот, кто за стенами, а скука, вселяющая в воинов лень и робость.

На вечерней зоре у шатра Мономаха разразились крики. Георгий, отправленный посмотреть, вернулся в недоумении.

– Отроки в лесу поймали двоих. По одежде и на рожи – латынцы, а по говору один русский… твердит, что он князь.

Мономах неохотно отложил книгу.

– Всякого бездельного княжья на Руси и так хватает, еще из латын едут, – обронил он, выходя из шатра.

Отроки, не думая утихать, расступились – показали полоняников. Добыча была жалка – помята, украшена наплывами на лицах. Один стоял понуро, утирая разбитый нос. Другой, с голым подбородком, гордо вознеся голову при виде Мономаха, быстрым движением нахлобучил шапку, похожую на скомороший колпак. Отрок, стоявший позади, двинул ему кулаком в спину, сбил шапку.

– Соглядчики, князь, – гомонили дружинники. – Кто их знает, чего тут высматривали. Этот, норовистый, мечом размахался, еле отобрали.

– Дюжина против одного, – с достоинством произнес пленник на чистой русской молви.

– С ними еще проводник был, да сбежал, гаденыш, не нашли.

– А этот? – показал на второго князь.

– Это мой слуга, – ответил пленник. – Он хотя и владеет мечом, но Русь произвела на него непостижимое впечатление, от которого он временно утратил многие свои умения и достоинства.

– Откуда столь велеречивые чужеземцы в здешних лесах? – поинтересовался Мономах.

– Нынче мы едем из Киева в град Стародуб. А до того выехали из пределов Священной Римской империи, которой правит мой родич король Генрих.

Все более изумляясь, Мономах ждал, когда пленник назовет себя. Но латынец с тем же ожиданием смотрел на него.

– В германских землях принято, чтобы тот, кто пленил, первым сказал свое имя тому, кого он пленил.

– А мы слыхали, у немцев принято и жен делить между всеми, – возмутились отроки наглостью полоняника, которому на вид к тому же было чуть более двадцати лет – вдвое младше Мономаха.

Владимир Всеволодич велел им умолкнуть и, сложив руки на груди, назвался. Пленник в ответ поклонился, помахав рукой у груди, затем у земли.

– Рад знакомству с прославленным князем Руси и братом несравненной Адельгейд… то есть, – вдруг запнулся он и неожиданно зарозовел, будто на лицо ему легли отсветы закатного солнца, – Евпраксии. Мое имя, данное мне на Руси отцом, Ярослав Святославич, и еще полгода назад я был вассалом короля Генриха.

– Младший сын князя Святослава? – поразился Мономах. – Твоя мать, его вторая жена… не помню ее имени…

– Ее звали Ода. Моя несчастная мать после смерти отца должна была бежать с Руси со мною на руках.

Отроки, поскучнев, незаметно расточились. Кто ж знал, что эта латынская кишка настоящий князь. Разве князья шатаются по лесу с одним оружным холопом и в смехотворных шапках? Как бы теперь самим не досталось лишку от его злопамятства.

Но Ярослав Святославич, сводный брат буйного Олега, запертого в осаде, о своих пленителях уже забыл. Мономах ввел его в шатер, обозный лекарь приложил к его битому глазу медную бляху, а холоп налил в чашу вина.

– По возвращении в Германию моя мать прожила на свете всего четыре года, – рассказывал русский латынец, с удобством расположившись на походном сиденье. – Я остался на попечении моего родича саксонского маркграфа Генриха Штадена. К его двору спустя несколько лет прибыла с Руси княжна Евпраксия со стадом диких горбатых зверей, везших ее приданое…

– Верблюдов.

– Да, так она их называла.

Очи внезапного родственника так явственно заволокло мечтательностью, что и расспрашивать не было нужды. Евпраксия Всеволодовна с юных лет почти что пугала родню своей красотой – счастливой судьбы такая наружность не предвещала.

– Я часто посещал ее в Кведлинбургском монастыре, где она обучалась. Мы были дружны. Евпраксия учила меня языку Руси, который я стал забывать. А затем… – Лицо Ярослава омрачилось тоской. – После смерти Штадена ее увезли, и я видел ее лишь однажды, на коронации в Кельне. Мне показалось, она была счастлива, хотя и бледна.

Княжич вытянул с блюда гусиную ногу и торопливо обглодал. Затем, кинув кость, сурово потемнел ликом.

– До прошлого года я ничего не знал о том, как обращался с ней король. В немецких землях немало досужих языков, а у Генриха много врагов среди его вассалов. Всем этим слухам о кровосмесительной связи его с сестрой и о насилиях над первой женой я не верил. Не поверил и тому, что король повелел своему сыну лечь с Евпраксией, а когда тот отказался, отрекся от него. Я был слеп и глух!

– Что бы ты сделал, если бы прозрел? – невесело усмехнулся Мономах.