И бежал Юрий стыдно, втайне от московских бояр, прячась и путая следы, хоть его никто и не преследовал. Бежал, надеясь уже невесть на что, а скорее всего, попросту бежал от стыда, вот именно, от бесчестья и срама. Он еще вынырнет в Орде, постаревший, с вытянутою мордою голодного волка, порастерявший последних слуг. Он еще будет обивать пороги вельмож ордынских, рваться на прием к самому хану, раздавая придверникам последние золотые иперперы и корабленники своей некогда богатой казны, и, конечно, ничего не выходит, не добьется, никому не надобный тут, где трудно решалась судьба власти и было совсем не до изгнанного смоленского князя.

Кто-то из московских торговых гостей сказывал потом, что видел Юрия в Орде, в потрепанном дорожном охабне, в стоптанных, потерявших цвет сапогах, жалкого и седого, стоящего, словно нищий, у порога чьей-то богатой юрты, и мерзлый песок со снегом, приносимый ветром из пустыни, обжигал его морщинистое лицо со слезящимся взглядом некогда гордых глаз. Быть может, то и не Юрий был, а кто-то другой?

Во всяком случае, на другой год, когда Василий возвращался из очередного похода на Витовта, ближе к осени, смоленский князь объявился в Рязанской земле, в пустыни, в монастыре, у некоего игумена, христолюбца именем Петра, повестивши тому, что он не беглый тать, не разбойник, а великий князь Смоленский, в знак чего он показал свой нагрудный золотой, усаженный самоцветами крест, и был принят Петром Христа ради. Князь уже был болен, кашлял натужно, выплевывая шматы крови, и вскоре слег, сурово и честно исповедавшись игумену во всех своих прегрешениях, простимых и непростимых. Старик монах сидел у постели князя задумчив и скорбен. Он только тут, на исповеди, окончательно поверил безвестному беглецу, что он именно тот, за кого себя выдает. Сидел, думая, достоин ли князь после совершенного им злодеяния отпущения грехов и христианского погребения? В конце концов, все же причастил и соборовал князя, присовокупив:

– О гресех же своих повестишь Спасителю сам на Страшном суде!

Умер Юрий четырнадцатого сентября, когда уже желтел лист, и осень испестряла боры своею предсмертной украсой.

Так окончил свои дни последний великий смоленский князь, Иванов внук, Александров правнук, Глебов праправнук, Ростиславль прапраправнук, Мстиславль пращур, Давидов прапращур, Ростиславль прапрапращур, Мстиславич Владимира Мономаха, не в родной стороне, лишенный своей отчины и дедины, великого княжения Смоленского, странствуя в изгнании, вдали от своей великой княгини, братии, детей, сродников, бояр и слуг – всех отчуждися, поминая свои беды и напасти, как пишет позднейший летописец, – плачеся и сетуя о гресех своих, и жития сего суетного и прелестного, бедную славу и погибающую забываша, и от мыслей своея отнюдь отвращашася, и добрым житием тщася угодити Богу… И тако скончася род великих князей Смоленских, и учал владети Смоленском Витовт Кейстутьевич, князь великий Литовский, – прибавляет летописец, заключая свой невеселый рассказ.

События путаются в разных летописных сводах, переезжают из года в год. Поздняя, Никоновская, те же факты излагает на год ранее московского летописного свода конца пятнадцатого века. Историки тоже разноречат друг другу, и как бы хотелось иметь под рукою сводные хронологические таблицы с выверенными хронологическими датами! Но их нет (как нет и многого другого – истории русского костюма, например!). Или это попросту моя личная неграмотность, и где-то кто-то все это знает, и тогда обязательно по выходе книги, ежели подобное событие произойдет, уязвит меня в незнании… Пусть уязвляет! Возможно, когда-нибудь в старости – гм-гм! мне уже за семьдесят! – наступит пора, когда вопрос о куске хлеба на каждый день потеряет свою остроту, я смогу собрать всю критику в свой адрес и перепроверить несчастную хронологию, установивши, наконец, зимой 1405/1406 или зимой 1406/1407 года (или 1407/1408?) Шадибек убил Тохтамыша в Симбирской земле?

К чему вообще, казалось бы, выяснять эту чехарду сменяющих друг друга ордынских ханов? А вот к чему.

Шадибек защищал Московский улус и помогал Василию Дмитриевичу в споре последнего с Витовтом и Литвой. Тохтамыш же, подаривший было Русь Витовту в 1399 году, оставался другом литвина и в последующие годы. К покровительству Витовта прибегали и его дети, в частности, «Зелени-Салтан»

– Джелаль эд-Дин (сыновья Тохтамыша, впрочем, от разных жен, в борьбе за власть не стеснялись резать друг друга!), Тохтамыш воевал в Сибири, оставаясь постоянным врагом Большой Орды и мечтая утвердиться в Сарае. Воевал и с Темир-Кутлуком, загадочно погибшим во цвете лет, воевал и с юным Шадибеком, за спиною которого, как и за спиною его предшественника, стоял загадочный Идигу – Едигей русских летописей, который враждовал с Витовтом и слал, до времен, ласковые послания Василию Дмитричу, называя его своим сыном. Истинных же намерений его не ведал никто.

Такова была расстановка сил на великой русской равнине, когда, то ли в начале 1406-го, то ли в конце 1406 – начале 1407 года, в метельных струях, пробивая копытами передовых глубокие снега, что замели все пути-дороги, двигалось в Заволжье конное татарское войско.

Мохнатые кони тяжко ступали, отфыркивая лед из ноздрей, шубы, тулупы, овчинные и суконные монгольские дэли, русские опашни и армяки, что у кого было, натянутые подчас поверху чешуйчатой тяжелой монгольской брони, а то и поверх стеганых тегилеев на суконной подкладке, были запорошены снегом. Липкий снег лежал на мохнатых остроконечных шапках, сек лица, завивался в гривы и хвосты коней. В струящихся потоках серо-синей морозной мглы то выныривая, то пропадая тянулись кони победителей, за которыми кое у кого скрученные арканами и привязанные к седлу поводного коня чернели, также закутанные кто во что фигуры полоняников. Среди них знатные воины, за кого можно было взять выкуп, и женщины-татарки, отобранные из обоза врага и сожидающие теперь своей новой участи: быть ли проданными на базаре Сарая, или войти в юрту победителя младшей женой. За войском сплошною серою шевелящейся облепленной снегом пеленой покорно топотали овцы, на снегу там и сям оставались трупы выбившихся из сил животных, а вослед войску бежали стаи голодных зимних волков, набрасывающихся в драку на издыхающую скотину. Впереди, окруженный нукерами, вдосталь закутанный в тонкую бело-рунную овчину, ехал хан Шадибек с тем же, как и у его воинов, красным, иссеченным колким снегом лицом, щуря глаза от ветра и взглядывая вперед себя в снежную муть. Хан был счастлив. К седлу его коня был приторочен тяжелый кожаный мешок, в котором находилась самая дорогая добыча из всего, захваченного в победоносном бою, – голова хана Тохтамыша. Шадибек время от времени трогал мешок концом плети и довольно щурил глаза. Многолетняя пря оканчивалась, победно оканчивалась! Теперь наконец он станет законным повелителем Большой Орды и, как знать, возможно, вскоре и всего наследия Батыева! Сплотит Орду, подчинит непокорных беков, и вновь возродит падающую славу степной империи! И вновь у ног ордынского хана, у его ног! будут простираться послы западных и восточных земель, искать у него покровительства и защиты, привозить к нему золото, парчу, дорогие индийские камни, рабынь и оружие! И он заведет гвардию из гулямов – как у самого великого Тимура, Гур-Эмира, Железного хромца, как его называют русичи! И что скажет ему тогда старый Идигу? Впрочем, Идигу наверняка уже поджидает его в Сарае с полоном и добычей, и будет гордиться его успехами!