Город без стен. Город, который строился как столица кочевой империи. Великий Чингисхан заповедал уничтожать стены городов. Но кто вспоминает теперь о заветах потрясателя Вселенной? Вспоминал иногда эмир эмиров Тамерлан, который, впрочем, свои города обносил стенами, дабы в них не врывались джете – степные разбойники.

В Сарае – городе-базаре, городе – зимней ставке кочующих ханов (слово «сарай» обозначает «дворец») – стен не было искони, а в последующие времена – крушения волжской державы – их попросту некому было строить.

Так вот и стоял этот город, омываемый водами Волги-Итиля: ряды кирпичных дворцов хана и знати, украшенных пестрою россыпью изразцов (изразчатое это великолепие позже, когда уже была сокрушена Орда, перекинулось на стены московских палат и храмов). Город нескольких мечетей и христианских церквей, бесконечных плетневых изгородей и заборол, за которыми теснились мазанки местных жителей и русских рабов, с обширными загонами для скота – истинного степного богатства, выставленного тут на продажу.

Город шумный, грязный и пыльный, незаметно переходящий в зеленую чистую степь, где стояли белыми войлочными холмами юрты татарских ханов и беков и паслись кони ханской гвардии. Эти отборные нукеры в тяжелых пластинчатых доспехах, в круглых железных шапках-мисюрках, отделанных кольчатою бахромой, закрывающей щеки и шею, расставив ноги в узорных, булгарской работы сапогах, стояли, опираясь на копья у красных дверей ханских юрт, узкими глазами надменно оглядывая толпившихся тут наезжих просителей, торговых гостей, послов, персов, фрягов и франков, подвластных горских и русских князей, что сожидали приема и ласки все еще страшных, все еще победоносных степных владык.

Василию Услюмову здесь было все ведомо и внятно (да город мало изменился за протекшие годы!), и странным токмо казалось, что он теперь в знакомом месте оказался как бы с другой стороны: чужой местным жителям наезжий русич, а не свой, не татарский сотник, для которого по всему городу кто брат, кто сват, кто кунак, приятель, побратим.

Устроившись сам и устроив своих на русском подворье, передав дары и отстоявши положенные часы у дверей вельможных юрт, оставив наказы своим спутникам (в пути перезнакомились и киличеи, не раз бывавшие в Сарае, а сведавши, с кем имеют дело, волею-неволей признали его первенство в ордынских делах), Василий на третий день (тверичи еще не добрались до Сарая) пошел по городу, поискать кого ни то из старых знакомцев. Солнце немилосердно палило с вышины, сохла трава. Блеяли овцы. Бродячие собаки рылись в отбросах, и тощие свиньи, которых держали у себя местные русичи, пожирали скотий навоз. И надо всем – стадами скота в жердевых загонах, мазанками и юртами, базарными рядами, откуда остро несло запахами тухлятины и портящейся на жаре рыбы, над чередой верблюдов и лошадей у бесконечных коновязей, над толпою в рваных халатах, над дворцами и минаретами, над блеском одежд какого-нибудь проезжающего верхом степного бека, над крикливым человечьим муравейником торгового города стояла тяжелая, рыжая, не оседающая пыль. В пыли брели, позвякивая колокольцами, вереницы, караваны груженых верблюдов, в пыли играли чумазые дети и толклись, выставляя на всеобщее обозрение культи отрубленных рук, язвы и ямы вытекших глаз, лохмотья и рвань, нищие, четверть населенного мира от Мавераннахра и Кавказа до далекого Нова Города и Литвы…

Василий сразу же пожалел, что не взял коня, и, изрядно проплутав по базару, решил вернуться, и уже верхом проминовать все это людское скопище. Его едва не обокрали два раза, и – надобилась бы тут хорошая ременная плеть! Уже берегом, Волгой, воротился назад, мимо рядов, где рыбаки-русичи торговали свежею рыбой. Невольно задержался, разглядывая чудовищного, неохватного осетра не четырех ли саженей длиною.

– Кому такого? – вопросил.

– Да, беку одному тут… – неохотно отозвался хозяин, подозрительно оглядывая Василия. – Сам-то местный али наезжий откудова?

– С Москвы.

– А-а-а… – протянул рыбак, теряя всякий интерес к Василию. На подворье уже сряжались обедать, и Василий, дабы не остаться голодным, не стал раздумывать, влез за стол, потеснив плечами товарищей, и с удовольствием въелся в остро наперченную уху из волжских стерлядей.

– Нашел своих? – вопросил Митька Хрен, поталкивая локтем Василия. Он молча (с полным ртом), отрицая, потряс головой.

– Возьму коня! – отмолвил погодя. – А вы тут с Санькой поведайте, скоро ли тверичи прибудут? Иван Михалыч со своими!

– Князь?

– Вестимо, кто бы иной!

– Езжай, езжай, проведай своих! – солидно отозвался Прохор Зюка с того конца стола. – Мы свое дело справим!

Верховой – не пеший! Скоро Василий проминовал торговую толчею и, расспросивши того-другого-третьего, выбрался в степь. Как сразу не сообразил! Юрту Керима нашел уже к позднему вечеру.

Керим (он тоже изменился за прошедшие годы, потолстел, под глазами означились мешки) глянул озадаченно, не признавая гостя. Потом расцвел улыбкою, обнялись.

Позже ели шурпу и плов, пили кумыс, нашлась и бутыль с русскою медовою брагой. Хозяин хлопал в ладоши, замотанные до глаз, не различимые одна от другой женки подавали еду и питье.

– Сотник уже?

– Юзбаши! – в голосе Керима прозвучала невольная выхвала.

– А Пулад?

– Пулад у Идигу в нукерах, да тоже навроде сотника. А ты, стало, великого князя посол?

– Ну, не посол! – отверг, посмеиваясь, Василий. – Скорее толмач при боярине Федоре Кошке.

– Большой боярин! – возразил Керим. – Его у нас ведают все, сам Идигу хвалил! Повезло тебе, Васька!

В полутьме юрты показалась невысокая девушка, любопытно, отвернув покрывало, рассматривая гостя. Василий глянул через плечо, и что-то как толкнуло вдруг: знакомый до боли очерк бровей и рта, те же нежные губы, те же пальцы рук, – ведь годы прошли!

– Фатима?!

– Кевсарья! Дочерь! – с откровенною гордостью высказал Керим. – Красавица! Заневестилась только!

Васька сидел оглушенный. Кевсарья подошла к отцу, чуть-чуть пританцовывая и красуясь, огладила его по плечам, принялась на мгновение, лукаво и зовуще взглядывая на гостя.

Василий смотрел, и у него пересыхало во рту. Только теперь он начинал понимать, чем Кевсарья отличается от его, годы назад потерянной Фатимы, которая, ежели не умерла, теперь доживает старухой в каком-нибудь восточном гареме… Фатима в те невозвратные годы была проще и, пожалуй, моложе Керимовой дочери, она не пританцовывала, не глядела лукаво. Но вот повернулась, глянула без улыбки, прямо, и опять его обожгло как огнем! Фатима! Она! Керим, поглядывая на приятеля, тоже начал что-то понимать. Когда Кевсарья вышла, вопросил:

– Фатима, это та твоя женка, что пропала на Кондурче, которую Тамерлановы вои увели? – Василий молча кивнул. Одинокая слеза скатилась у него по щеке, спотыкаясь на твердых морщинах задубелого от солнца и степного ветра лица. – Ты так и не нашел там, на Руси, для себя жены? – вновь вопросил Керим.