— Не понимаю.

Она повернулась ко мне, и на ее лице читалась решимость.

— Ты сам сказал: Дексан — просто лакей, который работает на других. И я думаю, что они не рискнут убить отца, даже если он закроет Академию; ведь они смогут использовать его как-то еще. Отец умен и силен; он создал величайший центр науки в городке, про который все остальные позабыли, в стране, на которую всем наплевать, — что-то изменилось в выражении ее лица. — Но, если я останусь здесь, у него не будет ни единого шанса. Ведь они смогут использовать меня так же, как использовали бедного Ревиана… как использовали Тайна. Вот поэтому мне нужно уехать, убраться отсюда, забраться так далеко, чтобы их чары до меня не дотянулись.

Я поймал себя на том, что просто смотрю на нее и мне вдруг не хватает отваги и воинственности, которые я привык видеть в ее глазах, смышлености, которая всегда проявлялась в чуть поджатых губах, сострадания, с которым она относилась ко всем вокруг. Но куда больше в ее лице меня удивляло не то, чего в нем не было, а то, что было: бледность ее кожи. Сенейре никогда не приходилось проводить долгие дни под палящим солнцем. Пальцы у нее были мягкие и нежные — в ее жизни присутствовала только учеба, а не тяжелый труд. Я тоже был таким несколько месяцев назад, когда еще не потерял все, что имел, и не научился жить почти без ничего.

— Все не так, как ты думаешь, — сказал я. — Жизнь изгоя, жизнь человека вне закона — это не романтика и не экзотика, это ужас. Почти все дни скучные и утомительные, не считая тех, когда ты убегаешь от очередного мага-ищейки и в ужасе думаешь, что на этот раз можешь погибнуть. Даже здесь, в приграничье, люди не любят бродяг и странников. А по словам Фериус, в других местах еще хуже. Это жизнь, которой никто не хочет, Сенейра. Ты жила так сколько? Несколько дней, да еще и под защитой Рози? Представь себе, как это будет день за днем, год за годом.

Она терпеливо выслушала мой список жалоб на кошмары бродячей жизни, а потом сказала:

— Келлен, я уверена, что так оно и есть, но знаешь, что я думаю?

— Что?

Она взяла мои руки в свои, а потом, будто отчаянно всплыла со дна глубокого, темного озера и поцеловала меня.

— Я думаю, что любая жизнь не так уж плоха, когда есть с кем ее разделить.

Сенейра собралась быстро. Бродяги путешествуют налегке. Мы могли бы сразу же уйти, но Фериус все еще лежала с лихорадкой из-за обсидианового червя.

— Привет, Келлен, — сказала она, приоткрыв глаза, когда я вошел в комнату. — Пришел меня спасти? — она потянула за веревки. — Может, снимешь эти штуки, чтобы я хоть попить могла? Пить хочется до жути.

— Это чтобы ты не поранила сама себя.

— Дурачок, зачем мне это делать самой, когда куча народу готова мне помочь? А теперь сними веревки.

— Сначала поспи. Тебе нужно…

— Нужно что, малыш? Привыкнуть к этой ползунке у меня под кожей?

Она снова потянула веревки.

— Сними их, Келлен. Я не выцарапаю себе глаз. Он мне еще нужен.

Я не мог ей отказать и выполнил ее просьбу. Когда я закончил развязывать веревки, она села, ее взгляд был все еще ошалевшим.

— Ладно, а теперь скажи, где мои сапоги?

— Фериус, мне нужно с тобой поговорить, рассказать тебе наш план.

Она улыбнулась — как мне показалось, несколько покровительственно.

— План? Конечно, малыш, расскажи мне свой план.

Я таки рассказал, объяснив, что собирается сделать Берен и что мы все сделаем той же ночью.

— Разумно, — сказала она. — Правильно мыслите. Отличный план. А сапоги-то где, малыш?

Что-то в ее тоне меня насторожило.

— Фериус, ты едешь с нами. Мы все — ты, Сенейра, Рейчис и я — уезжаем сегодня вечером, пока…

— Нет, Келлен, это твой план, а не мой. Вы с девочкой, — она посмотрела на Рейчиса, который все еще спал на кровати, свернувшись клубком, — и белкокот, если он захочет, убираетесь отсюда немедленно. А вот я… у меня в бальной книжке записан танец с парнем, которого я хочу стереть оттуда раз и навсегда.

— Ты с ума сошла? Дексан тебя убьет! — Я подошел к комоду, взял зеркальце и поднес к лицу Фериус. — Видишь эти пятна вокруг твоего глаза? Он может причинить тебе боль. Если в этих его браслетах симпатическая магия на крови или железные чары притяжения, он сразу узнает, что ты рядом. Ты к нему и на пятьдесят футов не подойдешь, а он тебя прикончит.

Она демонстративно поправила волосы перед зеркалом.

— Может, оно и так. Можешь даже какую монету поставить, если найдется придурок, который примет твою ставку.

Она не слушала меня. Фериус снова вернулась к своей идиотской привычке притворяться, что все вокруг — одна большая шутка и она просто вальяжно подойдет к Дексану и обманом заставит его сдаться.

— Поедем с нами, — умолял я. — Мы вчетвером выживем, если мы просто…

Она встала с постели; ее заметно шатало, но она не позволила мне помочь ей.

— Малыш, я несколько месяцев пыталась научить тебя, что значит быть аргоси. Это не просто умения и штучки, это даже не философия. Это путь, Келлен. Вот так человек и становится аргоси: он выбирает путь и никогда не уклоняется с него, — она надела свой черный кожаный жилет и достала металлическую фляжку. — А мой путь лежит прямо через этого мерзавца.

— Не надо, — умолял я чуть ли не со слезами. Пожалуй, я переборщил, но мне нужно было устроить целое представление.

Она наклонила голову и посмотрела на меня, потом протянула руку и взъерошила мне волосы.

— Иногда ты такой забавный, — она открутила крышечку фляжки и сделала большой глоток. — Ладно, вам с девочкой лучше двигать, Келлен. А у меня важный танец впереди.

— Да заткнитесь вы оба, — простонал Рейчис. — Я тут, между прочим, пытаюсь проститься с жизнью.

— С ним все нормально? — спросила Фериус.

Я кивнул.

— Сенейра обработала его раны, говорит, они поверхностные.

— Хорошо, это хорошо, — она сделала еще глоток, закрыла фляжку и сунула обратно в карман жилета.

— Тебя никак не остановить, да?

Она улыбнулась.

— Никак, малыш. Совсем никак, и, если у тебя есть хоть капля уважения ко мне, ты поймешь, что… — у нее вдруг сделался ошарашенный вид, и она тяжело села обратно на кровать. — Стоп-стоп-стоп, кто это вдруг завертел комнату?

— Наверно, лихорадка, — предположил я.

Фериус посмотрела на прикроватный столик и на флакончик успокоительного, где теперь было на две ложки меньше снадобья.