Свершился грех. Душа его очерствела, она разъедена грехом.

И хоть его земной отец, одержимый грехом, проповедует, что никакого греха нет, Кристофер, некогда бывший Терстоном, знает, что грех существует.

Ибо что такое Игра, если не грех?

Ибо что такое Игра, если не сатанинский замысел ослепить грешника, скрыть от него путь к спасению?

Он проваливается в тревожный сон. Кричит во сне, вскакивает, хватается за прутья своей звериной клетки, трясет их, — но они недвижимы, будто впечатаны в камень. Тело его горит от укусов дьявольских насекомых. Огненная змея притаилась в животе, извиваясь там и кидаясь из стороны в сторону. Его глаза вылезают из орбит, слезы смешиваются со струящимся потом. И вдруг, неким чудесным образом, рядом с ним оказывается капеллан, не гнушающийся преклонить колени на склизком от гнили полу, потому что он Божий человек, истинно верующий (над которым добродушно подсмеиваются тюремные надзиратели и самые жестокосердные из осужденных), простая земная грязь ему нипочем. Обхватив Кристофера Шенлихта за плечи, он кричит ему в лицо: Истинно говорю Я тебе! С людьми это невозможно, но возможно с Богом: ибо с Богом возможным становится все. Божий человек и осужденный грешник кричат вместе, молятся нараспев, смеются. Аллилуйя! Аллилуйя!

II

Вот так он, словно змея, о которой можно сказать, что она бездумно, но бурно торжествует внутри своей шкуры, стал торжествовать убийство… но забыл имя своей соблазнительницы.

Блудница, такая же, как блудницы Вавилона, Нофа, Тафниса, Содома и Гоморры, что сокрушили корону на Твоем челе.

Присосавшаяся к нему, к его молодой мужской силе. Бесстыдно и распутно целующая его в потаенные и запретные места. Блудница, самка. Женщина, по годам годящаяся ему в матери. С похотливыми бегающими глазами, с губами, алчущими его мужской силы. И омерзительным волосатым зевом между толстых ляжек, таким же алчным: засасывающим, выжимающим, кусающим, тянущим его, чье имя неизвестно, в бездну греха.

Не важно, Кристофер он или Терстон.

Терстон или Кристофер.

Какая разница, который из них? Никакой, ибо обоим дал имя сатана.

Он принимает эту судьбу. Хотя и плачет, сотрясаясь в агонии. Стоя на коленях, он клоками рвет на себе волосы. И вдруг, впав в ярость, отталкивает ласкающие руки женщины, его сильные пальцы смыкаются под ее подбородком, она пронзительно кричит, бешено борется, вот теперь пора сделать резкий ловкий рывок, чтобы сломать ей шею, как когда-то Харвуд сломал шею шелудивому псу, который тащился за ними и которого невозможно было отогнать. О, что это за ощущение — почувствовать, как ломаются хрупкие косточки, как Смерть корчится в твоих руках.

Так это был я?

Неужели?

Внезапно, за три дня до казни, приговоренный отказывается от посещений тюремного капеллана. Ибо я спасен настолько, насколько буду спасен.

Кристофер Шенлихт, самый «разрекламированный», «печально известный», «знаменитый» из полудюжины своих «сотоварищей». Этот молодой человек — своего рода тайна, даже для видавших виды надзирателей. И для тюремного врача, обязанного по закону осмотреть его перед казнью или сделать вид, что осматривает, и объявить, поскольку день смерти стремительно приближался, что он «в удовлетворительном» для повешения состоянии.

Высокий, бледный как мертвец, бородатый молодой человек. Молчаливый или замкнутый. Или онемевший от ужаса. Всегда больной: живот подведен, кожа приобрела цвет старой слоновой кости, постоянно дрожит от лихорадки, под носом — слизь, хотя ему удалось избежать пневмонии, малярии, азиатской холеры и кровавого поноса, которые периодически прокатываются волной по «Стене» и уносят самых слабых — в драматическом соответствии с дарвиновским законом выживания сильнейшего, о котором давным-давно, как смутно помнится, одобрительно отзывался Абрахам Лихт. И увидел Бог, что это хорошо, и это было хорошо.

Считается, что приговоренному двадцать пять лет. В документах отмечено, что у него нет (насколько известно) семьи, нет (насколько известно) официальных свидетельств о его предыдущей жизни, нет (насколько известно) прошлого. Возможно, он — жертва амнезии, предполагает один обозреватель. Нет, возражает другой, он — жертва психической болезни. Да нет же, утверждает третий, он просто бездушный преступник, человеческий подвид, которому собственная жизнь безразлична так же, как жизнь той женщины, которую он убил.

И увидел Бог, что это хорошо, и это было… хорошо.

В Игру никогда нельзя играть так, словно это всего лишь игра: но что такое Игра, или что было Игрой, он больше не знает.

Терстон, ты внимательно меня слушаешь?

Ты будешь следовать моему плану?

…тебя отвезут в тюремный морг… а оттуда, по договоренности, в трентонский Погребальный дом… потому что лорд Шоу позаботится, чтобы тебя не хоронили в общей могиле для нищих… оттуда тебя переправят на Манхэттен, где снабдят одеждой, деньгами, документами и всем необходимым… а потом доставят на канадскую границу неподалеку от Кингстона, Онтарио.

Седовласый румяный английский джентльмен продолжает говорить, решившись теперь взять безвольную руку Шенлихта и крепко сжать его пальцы, чтобы заставить слушать, понимать, повиноваться. Между тем как мозг его освобождается. Что-то монотонно пульсирует в голове. Трепещущие крылья ночных бабочек, шмыгающие рядом в канализационной трубе крысы и гигантские жуки в твердых панцирях; топь, огромные пространства заболоченной земли, мраморные облака, отражающиеся в стоячей воде, и рядом — мелькающее вдруг отражение лица… мальчишеского лица… но чьего?.. этого он не видит, потому что глаза его застилают слезы.

Терстон?

Ты будешь следовать моему плану?

И мы воссоединимся опять в Онтарио не позже четвертого июня.

Высокий, шатающийся, дышащий сипло и прерывисто, с ввалившимися от усталости глазами… неужели это Терстон?.. он позволяет Абрахаму на прощание сжать его руку, позволяет Элайше, у которого от слез блестят глаза, обнять его… ведь они братья, как ни трудно сейчас в это поверить. Ибо что значит телесная оболочка человека по сравнению с его душой? Терстон сжимает бесценную маленькую склянку, но прячет глаза от пронзительного взгляда Абрахама Лихта.

Я сделаю это, я должен. Отвергнуть сатану и его путь. Вслух же бормочет:

— Да, папа.

После того как охранник запирает дверь, он не подходит к ней, чтобы посмотреть вслед быстро удаляющимся посетителям.

(Но раз они не совсем любовники, должны ли они испытывать чувство вины?)

Миллисент, отважная и безрассудная, очаровательно испорченная Миллисент, желает немедленно сообщить отцу, что они любят друг друга — ведь их любовь так чиста и благородна, — и попросить у него разрешения на официальный брак. Элайша, не настолько уверенный в положительном ответе отца и скорее подавленный, чем воодушевленный тем, что признался Миллисент в любви, вновь и вновь уговаривает ее подождать.