В один из теплых и сырых апрельских вечеров неожиданно приехала Анна. Софья была дома, готовилась к вечернему спектаклю, и ее внимание привлекли радостные вопли Марфы, доносящиеся с улицы. Удивленно выглянув в окно, она увидела Марфу, самозабвенно обнимающуюся с какой-то высокой, одетой в черное дамой, пожала плечами, присмотрелась сквозь сиреневый вечерний полумрак… а через минуту уже сама летела сломя голову, босиком, через комнату, через сени, через покрытый проталинами двор – за калитку.

– Аня! Милая! Анечка!!!

– Соня! Слава богу, девочка моя…

Они обнялись прямо под калиткой и дружно заревели. Марфа начала еще раньше, прислонившись для устойчивости спиной к забору и оглушительно сморкаясь в полотенце, и ее басистые причитания заставили Софью вздрогнуть, оглядеться по сторонам и поспешно позвать сестру в дом.

Времени до спектакля оставалось в обрез, и, не успев ни поговорить, ни толком нацеловаться, сестры помчались в театр. Анна по контрамарке прошла в бельэтаж, Софья кинулась в уборную и едва успела закончить с гримом: ее вызвали на сцену. И только поздним вечером, оставшись одни в освещенной двумя свечами комнате, они снова смогли вернуться к слезам, вопросам, ответам и объятиям. Первым делом Софья спросила о Катерине, но Анна сказала только, что сестра уехала из Москвы, о чем сообщила в короткой записке, и больше от нее не было ни письма, ни какого-либо другого известия. Неизвестно было даже, жива ли она.

– Но хотя бы у тебя все наладилось, – невесело улыбнулась Анна, когда Софья перестала вздыхать и прикидывать, куда и с какой стати могла исчезнуть их младшая неуемная сестричка. – Я весь спектакль на тебя любовалась. Право, вот уж не ожидала! На самом деле – талант! И как только я не замечала никогда…

– Да как же не замечала? – так же грустно усмехнулась Софья. – Всегда говорила, что мне петь учиться надо, да денег нет. А кто лешего в болоте так изображал, что деревенские корзины со страху бросали? Ни у Марфы, ни у Катерины не получалось…

– Ты все шутишь, а я серьезно говорю, – обиделась Анна. – Вот сейчас деньги, слава богу, есть, ну так и перебирайся в Москву, поступай на курсы вокала, учись, становись настоящей актрисой! Вижу, что у тебя имеются способности, их нужно развить… Я под боком буду, помогу, если будет надобность. Что же ты молчишь? Соня?

– Аня, скажи, пожалуйста… – осторожно начала Софья. – К тебе примерно полтора месяца назад должен был заходить некий… Владимир Черменский. Это, видишь ли, мой старый…

– Так он еще не здесь?! – не дослушав, поразилась Анна. – Соня, он разве не приехал?! Да, да, конечно, он был у меня, все рассказал, мы долго говорили, и я сама дала ему твой адрес! Он мне показался достойным молодым человеком… И семья такая известная… Что же это, он обманул тебя?! Да ведь он при мне писал тебе это письмо, я… я же видела его лицо, его глаза! Господи, неужели я до сих пор ничего не понимаю в людях?..

– Письмо пришло более месяца назад, – тихо сказала Софья. – А его… нет.

– Странно… – задумалась Анна. – Что могло произойти? – и сама же себе ответила: – Да бог мой, все, что угодно! Он мог попросту захворать! Или какие-нибудь дела в имении, или… да мало ли! Мне кажется, ты зря впала в такую ипохондрию. Просто нужно еще немного подождать. Тем более что у тебя здесь так удачно все складывается. Расскажи-ка мне еще, что у тебя написано в контракте. Еще возьмут в кабалу пожизненную, знаю я этих театральных аферистов…

В эту ночь сестры так и не легли ни на минуту, разговаривая обо всем на свете, – о ролях Софьи в театре, о том, что ей в самом деле нужно всерьез учиться вокалу или, по крайней мере, купить рояль, о Марфиных заработках в мастерской, о недавно появившемся у нее ухажере – мастеровом из красильного заведения, о потерянной навсегда Грешневке, о Катерине и том, как и где ее искать… Опомнились обе уже тогда, когда за окном начало светать и с улицы мужской хриплый голос зычно возгласил:

– Мадам! Ждать вас али раздумали?

– Ой, это кто? – испугалась, вскакивая, Софья.

– Извозчик, – Анна встала из-за стола, потянулась, сонно и удивленно сощурилась на ходики. – Надо же, ночь как пролетела… А я его нарочно просила пораньше за мной сюда заехать, чтобы на утренний поезд успеть.

– Так ты уже уезжаешь?! – расстроилась Софья. – Полгода не виделись – и опять уезжаешь!

– Что делать, Соня, дела не ждут. – Анна уже накинула на плечи меховую накидку, взяла свой дорожный саквояж, обняла сестру – и, с трудом улыбнувшись, словно все еще сомневаясь, стоит ли говорить, призналась:

– У меня ведь Петька, мерзавец, женился.

Софья молча опустилась на стул. Подняла на сестру разом наполнившиеся слезами глаза. Пробормотала:

– Боже мой… Аня… Но… Но как же так? И ты так спокойна…

– А вот так, – пожала сестра плечами. – Да ты не плачь, что плакать? Давно, еще в марте. Да что же ты, вот глупая какая… Я ведь с ним шесть лет прожила и каждый день этого ждала. И так чудо, что столько времени продержался. Наверное, не самая последняя красавица я на Москве.

– Аня, о чем ты говоришь… И только сейчас сказала, всю ночь о пустяках проболтали… Как же ты теперь?! Господи, какая подлость, низость… – Софья вдруг вскочила и напористо, быстро заговорила, приблизив прямо к сестре загоревшееся лицо: – Вот что – оставайся у меня! Сама говоришь, мои дела наладились, деньги есть, скоро квартиру сменю, рояль и вправду купим, хорошо заживем! Куда, зачем ты поедешь? Чем ты теперь в Москве жить будешь? Нет, тебе, конечно, надобно оставаться…

– Сонечка, милая, – мягко, но решительно оборвала ее Анна. – Незачем мне оставаться. И, будь покойна, от Петьки я не нищей вышла. Он дом в Столешниковом за мной оставил, пятьдесят тысяч мне отписал, вся обстановка, все украшения мне остались. У меня уж и мысли есть кое-какие, я не пропаду. Может, и к лучшему, что так сложилось. Я сначала тоже плакала… Хоть и знала, что так все будет, а все-таки надеялась… Помнишь, как Марфа говорит: «Бабий ум короток…» Не реви. Где наша не пропадала. Лучше после закрытия сезона сама ко мне приезжай. Может статься, и Катерина к тому времени объявится.

Говоря это, Анна не плакала: даже капли горечи не было в ее сухих, спокойных глазах и насмешливой улыбке. Только лицо под черной, широкой, по последней моде, шляпой казалось бледнее обычного, да слегка подрагивали сжимающие черную бархотку пальцы. Софья была слишком изумлена и растерянна, чтобы дальше уговаривать сестру, и к тому же чувствовала, что это бесполезно: Анна всегда сама устраивала свою жизнь.

В молчании сестры вышли из дома в голубое холодное апрельское утро. Озябший извозчик встретил их сердитой бранью сквозь зубы, Анна заставила его замолчать двугривенной монетой, взобралась в пролетку и приказала:

– На станцию.

Софья махала сестре рукой до тех пор, пока скрипящая пролетка не скрылась за углом, и потом еще долго стояла, прислонившись плечом к покрытой седой изморозью калитке и глядя на то, как из-за куполов церкви поднимается туманное красное солнце. Затем вернулась в дом, не раздеваясь легла на кровать и, с радостью вспомнив о том, что утром у нее нет репетиции, заснула крепким, тяжелым сном.