Это было удивительное извинение! Никаких тебе «простите», «извините», «больше не повторится». Или, мол, «виноват, не велите казнить». Собственно, про воровство невесты Найдён вообще ничего не говорил. Он рассказывал о главном — о своей любви.

И всем становилось ясно: за такую любовь можно простить любые проступки. За такую любовь наказывать нельзя. За нее еще и благодарить можно. Ведь если появилась в мире такой силы любовь, то в сравнении с ней все остальное — суета и мелочи, про которые и вспоминать-то неловко.

Живко слушал молча, однако на лице его появилась улыбка. Точнее, тень улыбки пробежала по лицу.

Этого оказалось достаточно, чтобы Найдён и Даша вместе, как по команде, стихли.

Но ведь они не смотрели на Живко! Они стояли на коленях, уперев взгляды в землю. Значит, почувствовали, что отец услышал их?

Все это было невероятно!

Живко спустился с крыльца, поднял плеть.

Зрители хором ахнули.

Трижды ударил Живко молодых плетью — один раз сильно, со свистом, и два раза символически, после чего отец помог дочери подняться и трижды поцеловал ее.

Деревня одобрительно загудела.

Даша прильнула к отцу, но тот мягко отстранил ее.

Найдён продолжал стоять на коленях.

Живко обратился к нему:

— Встань! — Он сделал паузу. — Встань, сын мой!

Найдён вскочил, словно подброшенный на пружине.

Антошин ждал ответной речи отца.

Речи не последовало.

А ведь действительно, что еще нужно говорить отцу невесты, если он признал в ее женихе своего сына? Разве есть более серьезные слова прощения?

Из избы выскочила женщина, как понял Антошин, мать невесты, в руках у нее был каравай хлеба, сверху украшенный солонкой.

Живко дал поцеловать каравай сначала невесте, потом жениху.

Толпа радостно загудела. В руках у многих появились кружки. Откуда они взялись, осталось для полковника загадкой. Но взялись. И немало.

Мать невесты посы́пала головы Найдёна и Даши зернами ржи, и молодые вместе с родителями невесты удалились в дом.

— Пошли тайный обряд совершать, — объяснил Малко и вздохнул. — Эх, жалко, что это беглая свадьба, быстрая… Я все мечтаю на настоящей свадьбе побывать, чтобы — несколько дней, чтобы — сватья, дружка… Сейчас пир будет, вот и всё. — И, поймав нетерпеливый взгляд Антошина, поспешно добавил: — Уходить нельзя. Смертельная обида.

Кружек в руках людей становилось все больше. Антошину тоже протянули деревянный сосуд, доверху наполненный напитком, судя по запаху, явно алкогольным.

Ни у Малко, ни у полковника никто не спрашивал, кто они такие и откуда взялись. Все просто призывали их вместе радоваться и веселиться.

— Что пьем? — поинтересовался Антошин у Малко.

— Мед.

— Так мы пили вроде мед, и у него другой вкус был.

Малко посмотрел на полковника с удивлением:

— Так мед — он ведь разный! Ты что, и этого не знаешь? Хочешь — вишневый, хочешь — можжевеловый, а то — смородиновый, малиновый, черемуховый… Да мало ли!

Из всего сказанного Антошин сделал вывод, что мед — это не то, что собирают пчелы, а разновидность напитка. Причем крепкого. Потому что чем больше выпивалось меду, тем сложней было полковнику делать выводы.

Когда пригласили за стол, Антошин уже с трудом понимал окружающую действительность. Впрочем, этого и не требовалось. Было совершенно понятно, что действительность эта чудесна.

Люди вокруг были веселые и добродушные. Очевидно, они пришли сюда не затем, чтобы напиться-наесться, но чтобы искренно порадоваться за молодых людей, которые всякого натерпелись, но все сделали порядочно и теперь, конечно, будут жить счастливо.

Еды было много. Очень много. Антошин, пожалуй, никогда в жизни не видел такого огромного количества еды.

Причем блюда приносили не просто так, но со смыслом. Почему-то сначала надо было обязательно рыбного пирога поесть, а потом похлебки, а потом…

Чем больше сменялось блюд, тем меньше смысла оставалось в голове Антошина, но тем больше радости и восторга он ощущал.

Вдруг полковник заметил, что жених и невеста почти не едят, не пьют и к тому же все время держатся за руки.

— Чего это они? — спросил полковник.

— Чего? — не понял Малко.

— Не едят чего?

— Чего не едят?

— Ничего не едят — почему?

— Так они же жених и невеста, нельзя им, — прошептал Малко. — А потом, ежели за руки держаться не будут, несогласие у них начнется. Это каждый ребенок знает.

Малко посмотрел на очередное блюдо, которое водружали на стол, и вдруг захихикал.

— Ты что? — не понял Антошин.

— Перепутали! Гляди, похмелье на стол поставили! А оно ведь в погребе должно стоять, завтрашнего дня ожидать.

— Чего поставили?

— Да похмелье же! Вон смотри! Знатная вещь! Мясо в рассоле с приправами острыми. Похмелье утром надо пить, а они сейчас! Смешные какие!.. Перепутали! — И Малко снова захихикал.

Надо сказать, что пили люди много, но вели себя спокойно, тихо даже. Не кричали, не орали песен. И все время с восторгом и любовью смотрели на молодых.

Антошин спросил тихо:

— А почему никто не говорит речей?

— О чем? — не понял Малко.

«Действительно, о чем тут еще говорить», — молча согласился Антошин и отпил малинового меда.

Потом песни стали петь. Красивые, но почему-то грустные.

Песня была красивая, про любовь. Но печальная.

«Как странно… — подумал Антошин. — Свадьба, вроде радоваться надо, а они такие грустные песни поют. Чудны́е люди… Веселятся вроде, выпивают, а песни поют грустные».

Когда принесли жаркое, Малко сказал:

— Всё. К концу пир идет. Значит, сейчас так будет… Сейчас дру́жка… Хотя дру́жки у нас нет… Ну, значит, просто приятель какой Найдёна блюдо с жарким обернет в скатерть, положит туда солонку, калач и отнесет все это на брачную постель.