— Я буду уходить и возвращаться в самое неожиданное время, — предупредил он.

— Лишь бы ты время от времени находил дорогу к кровати, — сказала она.

— Я буду с тобой, — сказал он, проводя рукой по ее телу — от шеи до живота. — Отныне я буду с тобой и днем и ночью.

Хотя воспоминание Юдит о минувшей ночи было очень живым, она не могла припомнить, чтобы кто-то из них снимал трубку с телефона, и лишь в девять тридцать утра, решив позвонить Клему, она обнаружила, что трубка лежит рядом. Она положила ее на место, и через несколько секунд телефон зазвонил. На другом конце линии прозвучал голос, который она почти уже и не надеялась услышать. Это был Оскар. Сначала ей показалось, что он никак не может отдышаться, но после нескольких корявых фраз она поняла, что его судорожные вздохи представляют собой едва сдерживаемые рыдания.

— Где ты была, моя дорогая? Я звонил не переставая, с тех пор как получил твою записку. Я думал, ты погибла.

— Кто-то забыл положить трубку на место — вот и все. Ты где?

— Дома. Ты приедешь? Пожалуйста. Мне очень нужно, чтобы ты приехала. — В голосе его слышалась нарастающая паника, словно на каждый его призыв она отвечала отказом. — У нас очень мало времени.

— Разумеется, я приеду, — сказала она ему.

— Немедленно, — настаивал он. — Ты должна приехать немедленно.

Она пообещала, что будет у него на пороге раньше чем через час, и он ответил, что уже сейчас отправляется высматривать ее появление. Отложив звонок Клему и наложив на лицо немного косметики, она вышла на улицу. Солнце уже палило, и по дороге ей на память пришел монолог, который им с Милягой пришлось выслушать во время возвращения из поместья. Прорицатель предсказывал муссоны и засухи, и какое же удовольствие получал он от своих пророчеств!

В тот момент его энтузиазм показался ей гротескным — чего еще ждать от мелкого умишки, который тешит самолюбие апокалиптическими пророчествами? Но теперь, после той необычайной ночи, что она провела с Милягой, она оглядела эти нарядные улицы новыми глазами и подумала о том, что с ними будет, если произойдут все чудеса этой ночи: сначала всемогущий ливень смоет машины, а потом они размягчатся под лучами палящего солнца, так что твердое вещество потечет, как теплая патока, и город, разделенный на общественные места и частные жилища, на богатые районы и трущобы, сольется в единое целое. Интересно, это ли имел в виду Миляга, когда говорил, что хочет, чтобы она разделила его видения? Если да, то она готова и на большее.

Ридженс-Парк-роуд была куда более спокойной, чем обычно. Дети не играли на тротуарах, и, несмотря на то что всего в двух улицах отсюда ей пришлось потратить немало времени, выбираясь из лабиринта машин, в радиусе полумили от дома не было запарковано ни одного автомобиля. Дом выглядел глухо запертым — но не для нее. Не успела она ступить на крыльцо, как дверь открылась и в проеме возник Оскар, поманивший ее внутрь. Вид у него был до крайности затравленный. Пока он возился с дверью, глаза его были сухи, но как только та была закрыта, заперта на ключ и оказался задвинут засов, он обнял Юдит, и слезы полились у него по щекам, а его массивное тело стало сотрясаться от рыданий. Раз за разом он повторял, как любит ее, как тосковал по ней и как она нужна ему. Она обняла его и постаралась успокоить. Через некоторое время он взял себя в руки и провел ее на кухню. Повсюду был включен свет, но после сияния дня он казался болезненно желтым и представлял Оскара не в лучшем свете. Лицо его было бледным, за исключением багровых кровоподтеков; руки были распухшими и воспаленными. Под мятой одеждой наверняка скрывались и другие раны. Наблюдая за тем, как он заваривает «Эрл Грей», она заметила, как при слишком резких движениях лицо его искажается от боли. Их разговор, разумеется, быстро перешел на то, что произошло в Убежище.

— Я был уверен, что стоит вам оказаться в Изорддеррексе, и Дауд сразу же перережет тебе горло…

Он меня и пальцем не тронул, — сказала она, а потом добавила: — Ну вообще-то это не совсем правда. Он сделал rd позже. Но когда мы прибыли туда, он был в слишком скверном состоянии. — Она помедлила. — Как и ты.

Да, я был чертовски плох, — сказал он. — Хотел было последовать за вами, но убедился, что едва держусь на ногах. Тогда я вернулся, зализал немного раны, взял револьвер и отправился в Изорддеррекс. Но к тому времени вы уже ушли.

— Так, значит, ты все-таки последовал за нами?

— Разумеется. Неужели ты думаешь, что я оставил бы тебя там одну?

Он поставил перед ней большую чашку чая и баночку с медом. Обычно она не позволяла себе много сладкого, но в этот день она не завтракала и положила в чай столько ложек, что он превратился в сироп.

— Когда я оказался в доме Греховодника, — продолжал Оскар, — он был уже пуст. На улицах повсюду шли перестрелки. Я не знал, откуда начинать поиски. Это был какой-то кошмар.

— Ты знаешь, что Автарх свергнут?

— Нет, не знаю, но ничуть не удивлен. Каждый Новый Год Греховодник заявлял: «В этом году он сгинет, в этом году он сгинет!» Кстати, что случилось с Даудом?

— Он мертв, — сказала она, и удовлетворенная улыбка слегка тронула уголки ее губ.

— Ты уверена? Знаешь, моя дорогая, таких, как он, трудновато прикончить. У меня есть опыт по этой части.

— Так ты говорил…

— Что я там такое говорил?

— Что ты последовал за нами и обнаружил, что дом Греховодника пуст.

— А полгорода — в огне. — Он вздохнул. — Это было трагичное зрелище. Все это бессмысленное разрушение, месть пролетариев… Да, конечно, я понимаю, что должен был бы радоваться победе демократии. Но что осталось после этой победы? Мой возлюбленный Изорддеррекс в руинах. Я посмотрел на все это и сказал себе: это конец целой эпохи, Оскар. После этого все будет иначе. Гораздо мрачнее. — Он оторвал взгляд от чашки с чаем, в которую глубокомысленно смотрел во время монолога. — Кстати, Греховоднику удалось остаться в живых, ты не знаешь?

— Он собирался покинуть город с Хои-Поллои. Думаю, что с ними все в порядке. Он даже успел очистить подвал.

— Нет, это сделал я. И я рад этому.

Он бросил взгляд в направлении подоконника. Угнездившись среди хозяйственных мелочей, там выстроился ряд миниатюрных статуэток. Скорее всего талисманы из запасов подвала Греховодника. Некоторые из них смотрели в комнату, некоторые — во двор. Каждая представляла собой воплощенную ненависть и агрессию; на ярко раскрашенных лицах застыло совершенно бешеное выражение.

— Но ты — моя лучшая защита, — сказал он. — Только когда ты рядом, я начинаю надеяться, что есть кое-какой шанс пережить все это. — Он накрыл ее руку своей. — Когда я получил твою записку и понял, что ты жива, во мне затеплилась надежда. Потом я долго не мог с тобой связаться и начал воображать самое худшее.