Я бы сказала, что этими словами я просто пыталась вернуть разговор в продуктивное русло в противовес сумбурному низвержению словесной лавины, на что Лоренс, вздыхая с притворным огорчением, ответил бы, что со мной невозможно даже как следует поругаться. Ну что за радость от ссоры, когда тебя так и тянет заорать, а противная сторона, вместо того чтобы заорать на тебя за компанию, оставляет тебя в одиночестве.

Успокоившись, мы вновь начинали прислушиваться друг к другу. В самом деле, ссора с Лоренсом, из-за того что я как-то компрометировала свое доброе имя в его глазах, для меня была куда болезненнее, чем ссора с кем-нибудь другим.

Отдавая ему должное, надо признать: Лоренсу вовсе не нужно было намекать на то, что он слишком далеко зашел или что не мешало бы извиниться. Если он знал, что прав, то извиниться, даже из вежливости или чтобы сделать тебе приятное, его не могла заставить никакая сила; но если он понимал, что неправ, то с раскаянием не медлил, и ложное чувство гордыни не заставляло его терзать других. Но вот о прощении Лоренс никогда не молил. Прекрасно понимая, в чем и насколько он неправ, он взвешивал причиненный моральный ущерб «на глазок» и предлагал своего рода компенсацию. А вот принимать ее или нет — дальше уже дело твое.

Я думаю, в сердцевине такой вот неспособности сказать или сделать что-то, лишь бы другому было просто приятно, или чтобы тебя простили, или чтобы думали о тебе лучше, чем ты есть, лежит отсутствие такого человеческого качества, как притворство, что, впрочем, и делало Лоренса тем, кем он был. А был он прежде всего мужчиной. Не юнцом, а именно мужчиной. Один из почитаемых мною романистов, Энтони Троллоп, как-то заметил: «Первое из необходимых условий [мужественности] надлежит описать отрицанием. Мужественность не совместима с притворством». Уже по своей природной сути Лоренс был неспособен переступить через себя и поступить не по-мужски. Из этого его качества произрастали остальные: он мог быть смешным, но не приторным, вести беседу, но не навязываться, слушать не перебивая. Он никогда не зеленел от зависти к чужим успехам. Он мог щедро, до расточительности, делиться тем, что у него было, не жалея на тебя ни времени, ни денег, но горе тому глупцу, который вздумал бы использовать его в своих корыстных целях.

Соблюдение такого баланса, как по мне, требовало большого напряжения мысли, и, признаюсь, достичь его, как сумел это сделать Лоренс, я так до конца и не смогла, но вот за годы нашей дружбы я поняла, что как раз те качества, которых не хватает мне, и восхищают меня в Лоренсе — его было за что уважать.

Другого такого человека я не знала.

Очевидно, я все-таки влюбилась. И это так же очевидно, как и то, что последней об этом узнала я сама. Наша дружба продолжалась уже три года, и в какой-то момент мне стало казаться, будто едва ли не каждый день у меня кто-нибудь да интересовался, почему мы с Лоренсом не вместе. От всех этих вопросов я отмахивалась, как от не относящихся к делу. И здесь ни при чем ни моя скромность, ни стремление скрыть очевидное. Во мне говорил опыт. Мой опыт влюбленности заключался в следующем: ты с кем-то знакомишься и чувствуешь, что он тебе нравится; вы начинаете встречаться, попутно узнавая друг друга, пока в конце концов не решаете, что же это — нечто серьезное или так, недельное увлечение. Подходить к любви по-другому мне как-то не доводилось. Я даже не думала, как это: вначале вы узнаете друг друга, затем понимаете, что ваш интерес друг к другу стал глубже, чем просто дружба. И что же это? Не испытав этого на себе в прежней своей жизни, я тоже не сразу поняла, что случилось со мной.

Воистину, не так слеп тот, кто слеп, как тот, кто не хочет увидеть. Но вот однажды, летним воскресным вечером, когда мы сидели за столиком у одной из уличных забегаловок на Челси-пирс, запивая хот-доги холодным пинья коладой, Лоренс сказал мне, что стал с кем-то встречаться, и я почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног. Не то чтобы все эти три года, пока мы с ним дружили, но не встречались, мы не встречались и ни с кем другим, вовсе нет — кого-то чуть было не «подцепила» я, а кто-то «подцепил» меня, но все эти интрижки лопались, как мыльные пузыри, не оставляя в памяти и следа. Обо всем этом Лоренс знал, потому что я рассказывала ему об этом, но сам он, если речь шла о женщинах, никогда ничего не говорил, и я так и пребывала в неведении, что там у него было, и было ли вообще. Не могу сказать, чтобы я думала, будто он решил блюсти целибат — по правде говоря, я вообще ничего не думала, то есть думала, но только в том плане, что Лоренсу с его характером нелегко, наверное, «подцепить» кого-то, а если найдется такая, которая поймет, насколько у него все серьезно, то он, наверное, сам мне об этом скажет.

Она нашлась. Он — сказал.

Первая моя мысль: дни нашей дружбы сочтены. Развивать эту мысль дальше не было смысла: какая серьезная женщина потерпит, чтобы рядом с ее мужчиной была такая вертихвостка, как я? За эту мысль я тут же тихо себя возненавидела. Нет, чтобы порадоваться за друга и за его счастье — она все о себе да о себе. Но едва само слово «счастье» мелькнуло у меня в голове — в отношении Лоренса и какой-то другой женщины, а не меня, — как прочие мысли разлетелись, в голове стало пусто, а тело показалось мне чужим. Я почувствовала себя так, будто только что побывала в автомобильной аварии и теперь удивляюсь, что все еще жива.

Изо всех сил я попыталась показать Лоренсу, будто ничего не произошло, но, кажется, это мне не очень удалось, поскольку на прощание он как-то особенно нежно коснулся губами моей щеки и усадил в такси.

Ночью меня подстерегала бессонница. Она растянулась на недели. Бедный Гомер, который спал тогда, когда спала я — или, во всяком случае, делал вид, что спит, — измаялся вместе со мной. От бессонницы я повадилась ходить по комнате кругами, и Гомер покорно следовал за мной маленькими бесшумными шажками. Я корила себя за то, что лишаю его сна и отдыха, но мне надо было подумать, и тратить целых восемь — таких спокойных! — часов попусту представлялось мне непозволительным расточительством.

Я попыталась размышлять здраво, не поддаваясь панике. Возможно — пыталась я себя убедить — я решила, что мне так уж нужен Лоренс, лишь потому, что он решил, что ему нужен кто-то другой. Отсюда следовал только один, неутешительный для меня вывод: я просто эгоистичная дрянная девчонка, которой льстило постоянное мужское внимание и которая привыкла к нему, и теперь если мне чего-то и жаль, то это как раз потерять это самое внимание, а вовсе не человека, к которому я якобы воспылала столь внезапными чувствами.

Но бессонные ночи все продолжались, и в какую-то из них со всей ясностью (пугающей оттого, что я не замечала этого прежде) я вдруг поняла: все эти три года я подходила к мужчинам, мельтешившим вокруг, только с одной меркой — сравнивая их с Лоренсом, и они уступали ему во всем! Никто из них не был столь же остроумен, как Лоренс, не обладал той же живостью ума, как у Лоренса, и, черт возьми, не был столь же мужественным и сильным, как Лоренс.

Любая, у кого глаза на месте, должна была увидеть то, что давным-давно было ясно: если у меня и были претензии к моим кавалерам, то все их можно было свести к одной: они — не Лоренс. Мне казалось, я оценивала их по их достоинствам и недостаткам и — отвергала, в то время как их единственный, но непростительный грех лишь в одном: никто из них не был мужчиной, в которого я уже была влюблена.