Возможно, я так долго не понимала, что люблю Лоренса, лишь потому, что он не укладывался в мои привычные представления о том, как должен выглядеть мой избранник. В нем не было ни худобы, ни «книжности», что так легко могли покорить мое сердце в былые годы… И тут мой взгляд упал на Гомера. В его мире вообще не было такого понятия как «видимость». «Видимости» не было не только как несущественного признака предмета, а и как способа проявления.

Я могла бы на этом поставить точку, отвесив Гомеру поклон за то, что в конце концов поняла смысл изречения «любовь слепа», или что путь к сердцу — не прямая линия от образа к глазам, но это была бы неправда.

Правда в том, что облик имеет значение. И как бы я ни пыталась скрасить существование Гомера, сколько бы радости из жизни он ни высекал для себя сам, ни этих искорок, ни красок он видеть не мог. Дать ему ту особую радость, что дарит нам зрение, тоже никто не мог.

Иногда, в силу привычки, мы даже не замечаем, какое счастье дарит нам обычное «лицезрение», когда видишь любимое лицо и сердце готово выпорхнуть из груди и лететь навстречу любимому.

Если сказать, что я для себя решила, что «видимость», или «внешность», для меня не важна, то я отступлю от истины, а истина была в том, что ничто не радовало меня больше, чем лицезрение Лоренса. Иногда, когда мы должны были встретиться где-то в городе, я выхватывала его взглядом из толпы за много ярдов, а когда я видела его лицо, пусть даже издали, мои губы сами собой растягивались в улыбку, и вовсе не от того, что он так уж смешно выглядел, а от того, что к горлу подкатывала нечаянная радость, находившая выход в улыбке, иначе — просто кружилась голова и подкашивались ноги.

Мне выпал щедрый дар: я могла видеть — видеть то, что наполняло меня радостью, а это дано не каждому.

Что мне мешало сделать шаг навстречу — все то же предположение: пожизненные обязательства — не совсем то, что нужно самому Лоренсу. Еще меньше было причин думать, что той самой была для него я. И вот теперь эта, другая женщина, Дженни или Джанетт, как там он говорил… Но что удивляться, ведь, насколько я знала, он никогда не думал о наших отношениях как о чем-то большем, чем дружба. Хотя, может, и думал. Да, теперь я была почти уверена: точно думал, но думал, наверное, еще три года тому назад. А что он думал сейчас — как это узнать? Что меня приводило в отчаяние, так это то, что вот-вот — и я потеряю своего лучшего друга. Не знаю уж, как там у нас сложилось бы, если бы я набивалась к нему в «подружки». Скорее всего — никак. Но и заставить себя поговорить с ним после того, как он рассказал мне о «той женщине», я тоже никак не могла. Но, как я ни боялась сделать первый шаг, а пути назад у меня уже не было. Стоять же на месте и ничего не делать было равносильно тому, что пятиться назад.

И тогда я действительно сделала то, чему и впрямь научил меня Гомер: иногда, чтобы чего-то добиться, нужно прыгнуть — прыгнуть вслепую. Именно Гомеру я обязана главными прозрениями в своей жизни. Он научил меня той простой мудрости, что любовь того, кто верит в тебя и в кого веришь ты, способна заставить тебя совершить невозможное. Может, когда-то я и решила для себя, что Лоренс, как и я, еще встретит свою любовь и будет счастлив, но не со мной, а с ней, так же, как и я — с другим, а вместе нам быть просто не суждено. Но где и на каких скрижалях это высечено?! Не кто иной, как Гомер, был живым опровержением самых мрачных предположений о беспросветно несчастливом будущем, поправ своей жизнерадостностью весь, казалось бы, здравый смысл житейской мудрости. Разве не должен был он влачить жалкое существование, опасаясь всех и вся? А он — не бежал от жизни, он — побеждал в ней, и своими, пусть и маленькими, но ежедневными победами завоевал право торжествовать над своими бедами.

Из людей я знала лишь одного, кто напоминал бы мне Гомера — то был Лоренс. Как и в Гомере, в нем было что-то настоящее, неиспорченное, что поднимало его над обыденностью и позволяло торжествовать там, где менее сильные перемалывались в муку в мучительном однообразии житейской суеты. То было редкое качество, которое я не только ценила в других, но и хотела бы развить у себя. Вот почему именно Лоренс и Гомер стали той скрепой, которая сшивала мою жизнь воедино.

У меня было несколько вполне разумных доводов, почему мы с Лоренсом не пара; но точно так же мой разум протестовал и против того, чтобы брать слепого котенка, что говорит лишь о том, что не всегда стоит прислушиваться к голосу разума и что искомое может оказаться вовсе не там, куда ведет тебя благоразумие. Именно с Гомера и начался мой путь к переоценке ценностей. Когда я встретила его, мне открылись врожденная отвага и способность радоваться всему на свете, и тогда я поняла: если ты видишь в другом что-то такое, по-настоящему стóящее, то вовсе не нужно искать причины, чтобы отказаться от того, что могло стать твоим. Если ты понял, что это того стоит, нужно его принять, быть сильной и выстроить свою жизнь вокруг того, что дорого тебе. А все остальное — приложится.

Если ты поступишь именно так, ты уже начинаешь становиться человеком, которого тебе есть за что уважать.

Гомер научил меня и тому, что, чем выше риск, тем больше радость преодоления. На свидания я бегала лет с пятнадцати, но за все эти годы мне и в голову не приходило решиться на такой дерзкий шаг, как признание в любви. Я оставляла право на этот поступок другой заинтересованной стороне. Впрочем, потенциальная награда, на мой взгляд, никогда не оправдывала такого риска. Сейчас, когда Лоренс решил встречаться с другой женщиной, причин считать риск оправданным было еще меньше, более того, успеха я боялась даже больше, чем провала. Перспектива поднять трубку и сделать один-единственный звонок, который, если все пойдет так, как надо, полностью перевернет твою жизнь, меня не пугала — она меня ужасала. Но если не одолеть свой страх, тогда он одолеет тебя, а жить в постоянном страхе — разве это жизнь? Это доказал мне Гомер.

Воскресным утром в начале октября я зажмурилась и решилась сделать прыжок. В том смысле, что я набрала номер Лоренса и высказала ему все, что накипело.

— Слушай, — начала я, — тут вот какое дело. Мне нужно кое-что тебе сказать, но, если ты относишься к этому как-то иначе, я, честно, не обижусь… — Я помолчала, не зная, как продолжить. Я ощутила, что уже оторвалась от земли и идти на попятную поздно, я куда-то лечу, но где и как приземлиться — не знаю. — Я думаю, я испытываю к тебе чувства, которые нельзя назвать просто дружескими. Не в том смысле, что… а совсем наоборот. Я, конечно, пойму, — не очень-то складно ускорилась я, — но если я тебе не без…

— Не без… — прервал меня Лоренс. — И давно. Всегда.

Мы долго болтали, вернее, больше смеялись, а если и говорили, то невпопад. То был разговор, который, раз мы на него решились, уже представлялся нам неизбежным, и теперь было даже непонятно, как и почему мы хотели его избежать.

— Ты знаешь, мне как-то даже не по себе, — призналась я, — ведь если бы не Андреа и если бы не Стив…

— Я тоже думаю об этом, — серьезно ответил Лоренс. — Боюсь, у нас теперь только один выход.