— А сказано ли у святителя что-либо про семейные отношения? — спросила Джеки.

— «Мужу с женой или жене с мужем разлучаться не должно, разве кто из них уличён в прелюбодеянии или находит препятствие благочестию. Муж должен любить свою жену такой же любовью, какой Христос возлюбил Церковь, предав Себя за неё, чтобы освятить её… А жёны, творя волю Божию, должны повиноваться своим мужьям, как и Церковь повинуется Христу… Жены не должны наряжаться для увеличения красоты, но обязаны иметь все старания и попечения о добрых делах, и это убранство почитает истинным и приличным для христианок. Вдова, если имеет ещё телесную крепость, должна проводить жизнь в заботе и тщании…»

Достигнув вершины, вытерев душистым батистовым платочком пот со лба, Аристотель и сам наполнил свою бутылочку в источнике любви — при этом уловив на себе многозначительный взгляд Джеки и ответив ей взглядом не менее многозначительным. Когда к ним присоединились остальные, Онассис продолжил рассказ:

— В Эфесе проповедовали также апостолы Пётр и Павел, здесь находилось одно из чудес света — храм Артемиды Эфесской, самый большой храм языческого мира, и вторая по величине после Александрийской библиотека, и здесь же у нас жило большое количество философов эпохи… Это был центр дохристианского мира. Но справедливости ради расскажу вам и другое предание, в которое лично я не верю категорически! Согласно ему, Дева Мария умерла в Иерусалиме и апостолы Пётр, Павел, Иаков и другие понесли одр, на котором лежало тело Богородицы, через весь город в Гефсиманию. Над процессией появилось облако света, послышались звуки неземной музыки. Первосвященники, которым донесли о погребальном шествии, послали стражу, дабы разогнать возмутителей спокойствия, но облако, внезапно спустившись, закрыло процессию. Были слышны шаги и пение, но никого не было видно. Тогда первосвященник Афония попытался опрокинуть одр, но его руки были отсечены невидимой неведомой силой. Афония ужаснулся и раскаялся, был исцелён чудесным образом, стал проповедовать с тех пор учение Христа. А апостолы к вечеру положили тело Богородицы во гроб и закрыли вход в пещеру большим валуном…

3

По вечерам Джеки Кеннеди рассказывала Аристотелю про свою жизнь. И рассказы эти становились всё более откровенными, похожими на исповедь. Она жаловалась на вечную занятость и ветреность Джона, на «эту актёрку Мэрилин», которая жила «с обоими братьями Кеннеди»…

(В лос-анджелесской галерее не так давно открылась выставка, посвящённая легендарной Мэрилин Монро. Центральным экспонатом стала фотография, на которой артистка запечатлена рядом с президентом США Джоном Ф. Кеннеди. Этот снимок является единственным в своём роде — в мире больше нет ни одного совместного фото Монро и Кеннеди. Уникальная фотография была сделана на вечеринке по случаю 45-летия Кеннеди, 19 мая 1962 года, буквально через несколько минут после того, как Монро спела своё знаменитое поздравление — «С днём рождения, мистер президент». На фото рядом с актрисой стоит не только Джон Кеннеди, но и его брат Роберт — и братья пожирают глазами самую раскрученную и сексапильную блондинку мирового кинематографа, сколько вожделения в их взглядах!..)

Джеки, будучи уже достаточно подшофе, жаловалась, что муж буквально цепенеет, стоит лишь появиться симпатичной девушке в возрасте от двенадцати до двадцати лет, о стажёрке Белого дома, которую все называли Мими…[9]

Онассис же незримо (и зловеще, как потом выяснилось) присутствовал всюду.

Как-то на одной из вечеринок в доме друзей Джеки хозяйский ирландский сеттер сжевал соболье манто княгини Ли Радзивилл. Князь расстроился. «Что ты так переживаешь? Завтра мы купим Ли другое манто, а счёт пошлём Ари», — успокоила его Джеки…

4

Сразу после круиза Онассис, точно нашкодивший кот, помчался в Париж, на улицу Фош, 44 — к Марии, вымаливать прощения… И она простила, согласилась ехать с ним в путешествие в новый «медовый месяц».

Что и стало очередным ренессансом Каллас — в январе 1964 года она пела в «Тоске», поставленной Дзеффирелли (всего за месяц, тогда как раньше ей требовался год на такую работу). «Мария обожает создавать событие», — говорил Дзеффирелли после ошеломляющего успеха в лондонском Ковент-Гардене.

«Лондонский триумф был только прелюдией к тем аплодисментам, которыми её наградила публика в парижском театре „Опера“, когда 22 мая Мария вышла на его сцену в „Норме“, — вспоминает очевидец К. Дюфрен. — Мария совершила в тот вечер поступок, который не мог бы себе позволить ни один артист в мире: она остановила оркестр и взяла „до“ верхней октавы, не покорившееся ей с первой попытки… Поистине Мария устроила праздник для всех парижских любителей оперы».

И в этой остановке оркестра было некое негласное состязание с Онассисом, добивавшимся своего во что бы то ни стало, некое доказательство ему… а может быть, богам.

Двадцать девятого мая в гримёрной ей сделали укол корамина, она вышла, превозмогая себя, дотянула до третьего акта и, едва опустился занавес, упала без сознания. Четвёртый акт не состоялся — зрители услышали объявление о его отмене в полной тишине, стоя…

«Мария Каллас ничего не делает для того, чтобы доминировать в спектакле, — после последнего её выступления в Париже писал в „Фигаро“ знаменитый музыкальный критик Бернард Гавоти. — Она появляется, и вдруг всё становится на свои места. Как? Почему? Я не знаю, что сказать. Я могу только смутно догадываться, что подобное можно объяснить чудом. Более того, я не стану разделять, кто в Марии Каллас преобладает — оперная певица или драматическая актриса. Вот именно это неподдающееся анализу искусство и завораживает публику. Надо отметить, что за последний год публика сильно изменилась. Снобизм расплавился и осел на дне. Осталась только анонимная и горячая, чувствительная и восторженная публика».