Затем ему разонравилось то, что любили его одноклассники, он заявил, что хит-парад «Первые сорок» – это музыка для дантистов, попса. («О», – печально произнесла Мэгги; ей эта музыка нравилась – по крайней мере, некоторая.) Песни, которые теперь звучали в доме, стали более заунывными и уклончивыми, если не просто брюзгливыми, а исполнялись они дешевыми группами, набранными, судя по их виду, из битников, одетых в лохмотья с аксельбантами или в какие-то обноски военной формы. (Тем временем прежние альбомы спускались на первый этаж, чтобы выстроиться в гостиной на полке под хорошим проигрывателем; каждое новое увлечение Джесси добавляло отверженных к коллекции Мэгги, и временами, оставаясь в доме одна, она тайком слушала их.)

И наконец, Джесси начал сам писать песни со странными современными названиями вроде «Микроволновой квартет» и «Блюз кассетника». Некоторые он пел Мэгги, когда поблизости не было Айры. Пел гнусавым, лишенным эмоций голосом, – это походило скорее на разговор, чем на пение. По мнению Мэгги, звучали эти песни очень профессионально, очень похоже на то, что передавали по радио, но ведь она-то была всего лишь его матерью. Хотя на друзей Джесси они тоже производили впечатление, Мэгги это знала. Один из них, Дон Бернем (двоюродный брат которого едва-едва не стал разъездным администратором группы «Рамоунз»), сказал Джесси, что он достаточно хорош, чтобы создать собственную группу и выступать перед публикой.

Этот Дон Бернем был очень милым, хорошо воспитанным мальчиком, который появился в школе Джесси в начале одиннадцатого класса. Когда Джесси впервые привел его домой, Дон завел разговор с Мэгги (чего от мальчика его лет ожидать так уж наверняка не приходится) и вежливо выдержал устроенный Дэйзи показ ее коллекции почтовых открыток с фотографиями столиц штатов. «В следующий раз, – ни с того ни с сего пообещал он Мэгги, – я принесу вам мой альбом с вырезками „Дунсбери“[33]». – «О, конечно, буду ждать». Однако в следующий раз он принес акустическую гитару, и Джесси спел ему одну свою песню, а Дон подтренькал ему на струнах. Похоже, наш старый мир перематывают вперед… Тогда-то Дон и сказал, что Джесси следует петь перед публикой, и с того момента (так, во всяком случае, представляется задним числом) Джесси пропал, навсегда.

Он сколотил группу, которая получила название «Верти кота», – состояла она, кроме Джесси, из мальчиков постарше, главным образом недоучившихся старшеклассников. Где он их набрал, Мэгги представления не имела. Одежду стал носить более тяжелую, слово бы боевую: черные джинсовые рубашки, черные джинсы, мотоциклетные башмаки из мятой кожи. Вернуться домой он теперь мог когда угодно, пахнущий пивом и табаком, а может быть, кто знает, и чем-то похуже табака. Девушки вокруг него стали увиваться совсем другие, более бойкие и броские, сближаться с Мэгги или сидеть с ней на кухне они и не думали. А весной выяснилось, что в школу он уже некоторое время не ходил и в следующий класс переведен не будет.

В семнадцать с половиной лет он выбросил свое будущее на помойку, так говорил Айра, и все из-за одного-единственного дружка. Неважно, что Дон Бернем даже в группе Джесси не состоял и преспокойно перешел в следующий класс. По версии Айры, совет Дона попал в самую точку и – бац! – жизнь изменилась и прежней уже не станет. Дон оказался орудием провидения, посланцем судьбы. По версии Айры.

Берись за ум или выметайся из дома, сказал сыну Айра. Сдай в летней школе пропущенные тобой зачеты или найди работу, сними квартиру и перебирайся в нее. Джесси ответил, что школой он сыт по горло. Работу поищет, а случая перебраться в собственную квартиру давно уже ждет не дождется, там он сможет жить, как ему нравится, и в затылок ему никто дышать не будет. «Скатертью дорожка», – сказал Айра и, не произнеся больше ни слова, поднялся наверх. Джесси вышел из дома, протопал мотоциклетными башмаками по веранде. Мэгги заплакала.

Какой представлял себе Айра жизнь Джесси? Айра был из тех людей, которые рождаются компетентными. Ему все давалось легко. Он просто не мог уразуметь, что чувствовал Джесси, которому приходилось каждое утро тащиться в школу, – плечи сгорблены в ожидании нового поражения, ворот куртки поднят и перекошен, руки засунуты глубоко в карманы. Чем это могло быть для Джесси? Иметь младшую сестру-паиньку и безукоризненного, непогрешимого отца! Единственным спасительным оправданием Джесси, говорила себе Мэгги, была мать, его безалаберная, нескладная мамаша. Тут она, конечно, шутила, но какая-то правда в этом присутствовала. Однако ей хотелось, чтобы он перенял у нее и нечто большее. Способность видеть во всем хорошую сторону, например. Умение все принимать, ко всему прилаживаться.

Но нет. Настороженно щурившийся, утративший всю прежнюю беззаботность Джесси рыскал по городу в поисках работы. Самые большие надежды он возлагал на магазин грамзаписей. У него даже карманных денег не было (в то время его группа выступала бесплатно – чтобы «подать себя», как они это называли), ему и на проезд в автобусе приходилось занимать у Мэгги. И каждый день он возвращался домой мрачнее вчерашнего, и каждый вечер ругался с Айрой.

– Если бы ты приходил на собеседования одетым, как все нормальные люди… – говорил Айра.

– Да я все равно не стал бы работать там, где придают такое значение внешности, – отвечал Джесси.

– Хорошо, но тогда тебе лучше научиться копать канавы, это единственная работа, при которой внешности никакого значения не придают.

И Джесси снова хлопал дверью, и как же тускнело все после его ухода! Каким казалось мелким, каким лишенным души! Мэгги с Айрой холодно смотрели друг на друга через гостиную. Мэгги винила Айру – он слишком резок. Айра винил Мэгги – она слишком мягка.

Иногда, в самой глубине души, Мэгги тоже винила себя. Она поняла наконец, что в каждом ее родительском решении присутствовала единственная основная мысль. Простой факт, что мои дети – это дети, они обречены годами чувствовать себя бессильными, сбитыми с толку, скованными, наполнял ее такой жалостью, что добавление к их жизни любых новых невзгод казалось ей попросту немыслимым. Она могла извинить их за что угодно, простить им все. Возможно, если бы она не помнила с такой ясностью, что чувствует ребенок, из нее получилась бы мать получше.

Однажды ей приснилось, что Джесси умер – умер годы тому назад, когда был еще веселым, шаловливым мальчиком, а она как-то не смогла это понять. Приснилось, что она безудержно рыдает, ведь пережить такую утрату невозможно. Потом она заметила среди толпившихся на палубе людей (потому что наконец-то отправилась в морской круиз) мальчика, похожего на Джесси, он стоял со своими родителями, которых Мэгги никогда прежде не видела. Мальчик посмотрел на нее и быстро отвел глаза, однако она поняла, что показалась ему знакомой. И улыбнулась ему. Он посмотрел еще раз и снова отвел глаза. Она придвинулась к мальчику на несколько дюймов, притворяясь, что всматривается в горизонт. Джесси родился снова, только в другой семье – так она объяснила себе увиденное. Он больше не принадлежал ей, но это не имело значения. Она могла начать все заново. Завоевать его доверие. Она еще раз почувствовала, как взгляд мальчика скользнул по ней, и ощутила его недоумение, ведь он наполовину вспомнил ее, наполовину не вспомнил, и поняла – в каких-то сокровенных своих глубинах они всегда будут любить друг друга.