Такие мысли кипели в моей голове не только днем, но даже и во сне. Однажды ночью в эти сны ворвался знакомый звук — глубокий гул корабля Малкольма, который использовали для того, чтобы устрашать врагов или выводить из строя их аппаратуру. Просыпаясь, я решил, что эту ассоциацию породило мое подсознание. Так я думал, но затем Мутеса растолкал меня и передал слухи о странном летательном аппарате, что направляется в сторону лагеря с северо-востока, и я понял, что звук был настоящим.

— Говорят, что они ищут тебя, Гидеон, — торопливо сообщил он мне, — и что если на них нападут, то они воспользуются солнечной силой и уничтожат целые поля, леса, даже деревни.

Я сел на своей постели, пытаясь осмыслить происходящее. Ясно, что корабль прилетел, и ясно, что прилетел он за мной: он приближался, повторяя путь, которым шел сюда я сам. Мои передвижения по Европе и затем по Африке моим друзьям было, конечно же, нетрудно отследить. И с учетом тех чувств, что я с недавнего времени начал испытывать как к лагерю, так и ко всему "аналоговому архипелагу", вначале появление корабля казалось мне чем-то добрым и желанным. Но стоило моей голове проясниться, как пришли мысли, повергшие меня в глубокий ужас.

Зачем они явились? Мой разрыв с Малкольмом был полным и окончательным, и я слишком хорошо его знал, чтобы надеяться, будто он примирится с человеком, высказавшим такие серьезные сомнения в его труде. Поэтому не примут меня и остальные, несмотря на все теплые чувства, что мы питали друг к другу. Даже Лариса не желала, чтобы я оставался с ними, если не верю в то, что они делают. Тогда отчего? У меня нет особых технических знаний, в которых бы они нуждались, и успешно проведенная операция по Вашингтону подтверждала это. Так чего же они хотят?

Все возможные объяснения вели к единственному выводу. Малкольм был искренен, говоря, что не хочет отпускать меня в вольное плавание, раз уж я в курсе его секретов, и мысль об этой уязвимости так истерзала его изменчивый разум, что он принял решение положить конец хотя бы одному из своих страхов. Навсегда.

Следующие два дня — наверно, следует сказать "два последних дня" — громоподобный гул все длился, пробуждая в горах эхо, а в деревнях на горных склонах — множащиеся толки. Все это время я пытался найти другое — любое другое — объяснение ситуации, но так и не нашел. Я не знаю, зачем Ларисе или другим нужна моя смерть, разве что Малкольм был так убедителен, что смог их уговорить. Возможно, он даже сфабриковал доказательства того, что я их предал. Каким бы ни был ответ, я, похоже, никогда этого не узнаю.

Все, что я знаю точно — нельзя допустить, чтобы приютившие меня люди стали случайными жертвами этого непрекращающегося безумия. Я должен идти.

Светает, и я слышу, как Мутеса рядом с моей палаткой собирает вещевой мешок. Он настоял на том, что проводит меня до побережья, и это, должно быть, отчасти следствие нашей дружбы, а отчасти дань невысказанной благодарности за облегчение страданий несчастной Амы. Трудно будет прощаться с ним и его семьей; но больше мне не по ком тосковать. Случайные жемчужины мудрости Дугумбе — особенно его предостережение, что информация не является знанием — никак, к сожалению, не улучшают его образ действий. И, благодарный за его заботу, наедине с этими страницами я заявляю, что его определение знания не является благом ни для племени, ни для человечества в целом.

Я сказал ему, что, когда корабль прилетит, он не должен вступать с ним в бой, и не должен колебаться перед тем, чтобы открыть им мое местонахождение. Надеюсь, что он примет мой совет; правда, его воинственная гордость может не позволить ему так поступить.

Сквозь брезент палатки я слышу, как Мутеса шепотом зовет меня. Я должен идти. Если мы дойдем до побережья, я решил, что опубликую этот документ где-нибудь в Интернете, пусть пользы от этого будет немного. А после этого — у меня нет ни малейших иллюзий — я могу и буду спасаться бегством; но если Малкольм и остальные действительно хотят моей смерти, то я, похоже, уже мертв.

Берег Занзибара. 3 часа ночи, два дня спустя

Я старался излагать эту историю быстро, но завершить ее смогу еще быстрей, так как после всего, что случилось за последние двенадцать часов, совершенно ясно, что никто написанному не поверит. Мы живем в мире, который отличен от того, что существовал всего пятьдесят с лишним часов назад, от мира, где я начал эти записки. Насколько этот мир отличается от предыдущего, я пока не знаю и сам; я видел лишь малую часть. Но если по этой части судить обо всем остальном, тогда запросто может случиться, что на всей земле одни лишь мы, на борту этого корабля, осведомлены о произошедшей с миром невероятной трансформации. Все остальные могут лишь воспринять эту новую реальность как то, что всегда имело место; и в этом случае мои записи покажутся не просто невероятными, а безумными.

Я говорю "на борту этого корабля", потому что, как это ни странно, здесь и нахожусь. На борту огромного электромагнитного летательного аппарата, который вплоть до вчерашнего утра я считал самым потрясающим изобретением Малкольма Трессальяна. Я пишу, а на кровати рядом со мной спит Лариса, вымотанная, как все мы, попытками постигнуть случившееся. Это ничуть не уменьшило моей радости от возможности снова быть с ней и от открытия, что на самом деле никто из моих друзей не хотел проливать мою кровь. Радость настолько захватила нас, что это счастливое время обрело черты нереальности, и каждый миг я ожидаю пробуждения в лагере Дугумбе, под звуки походной кухни и чистки оружия. Наверное, именно поэтому я не могу спать, то есть не лягу спать, пока не допишу эту заключительную главу. Если и в самом деле в следующий раз мне суждено проснуться в этом новом мире, то может статься, эти страницы напомнят мне о том, как этот мир возник.

Не прошло и двенадцати часов после выхода из лагеря, как мы с Мутесой остались вдвоем; те несколько человек, что были с нами, сбежали. Они просто не вынесли зрелища корабля Малкольма, что возник на горизонте у нас за спиной. Я и сам был близок к чему-то подобному. Но Мутеса был, как всегда, стоек и решителен: для нас он нашел укрытие в дупле гигантского баобаба, и был готов сражаться плечом к плечу со мной, пока нам не придет конец. Он настоял, чтобы я вооружился, и я неохотно извлек наружу рейлган. При этом я абсолютно не представлял, как смогу обратить его против Ларисы и всех остальных, и спросил себя, не будет ли лучше для всех, если я просто-напросто сдамся.

К смятению Мутесы, именно так я и решил поступить. Когда корабль приблизился к дереву, где мы прятались, он настоял на том, что проводит меня до покрытой травой поляны на равнине, окружавшей баобаб, чтобы увериться, что меня не пристрелят, как собаку. Неясно, как он собирался этому помешать, но я был рад его компании в своей, возможно, последней прогулке по этой земле.

Бесстрашия Мутесы поубавилось, когда корабль начал медленно снижаться рядом с нами до тех пор, пока дно корпуса не скосило верхушки колеблющейся травы. Затем в средней части корпуса замигали маленькие зеленые огоньки, и в отворившемся люке показался Фуше, а за ним стояла Лариса! При виде ее мое сердце забилось сильней, несмотря на весь испытываемый мною страх: она казалась еще прекрасней, чем раньше, такой прекрасной… я даже не сразу заметил, что она что-то выкрикивает мне полным отчаянья голосом сквозь шум работающих двигателей. Прошло еще несколько минут, и, разобрав ее слова, я прогнал улыбку со своего лица.