— Малкольм исчез, — говорила она, — пропал.

Лариса и Фуше продолжали жестами звать меня на борт, а я все пытался найти в этой ситуации какой-то смысл. Но смысл ждал меня на борту, а не здесь, не снаружи, не на этой поляне. Я повернулся к Мутесе, чтобы попрощаться, и увидел, что он улыбается: я рассказывал ему о Ларисе (хотя о корабле не говорил), и, увидев ее теперь, он, очевидно, заключил, что у меня все будет хорошо. Я крепко обнял его. На прощанье он сказал, что мне не стоит огорчаться из-за возвращения в свой мир, поскольку его мир на самом деле ничем не лучше, и что ему показалось, будто я уже понял это. Я улыбнулся и кивнул. А затем побежал к кораблю и одним прыжком оказался внутри — и в объятиях, по которым не переставал тосковать ни днем, ни ночью.

Затем последовало столь же крепкое объятие и почти столько же поцелуев от Фуше, и эти двое повели меня в нос корабля, где ждали полковник Слейтон и братья Куперман. Мы обменялись теплыми приветствиями. Мое облегчение от того, что подозрения оказались столь далеки от истины, стремительно росло. Но прежде чем приступить к сколько-нибудь серьезному обсуждению происшедшего, следовало укрыться от нападения здешних племен, так как своими усилиями найти меня мои друзья неумышленно нажили здесь полчища врагов. Озеро Альберт показалось нам самым подходящим приютом, и вскоре мы скрылись под его гладью. Но на дне нас поджидали все военные и промышленные отходы, все человеческие и животные нечистоты, весь гниющий мусор и отбросы, что сваливали сюда на протяжении долгих лет упадка Африки. Вскоре наступила ночь, милосердно избавив нас от необходимости созерцать отвратительные картины; и, когда мы собрались за столом для обсуждений, то наружное освещение корабля включать не стали, — отчасти из-за страха быть обнаруженными, отчасти чтобы избежать зрелища мерзостей, царивших вокруг.

Крепко сжав руку Ларисы в своей, я стал слушать историю исчезновения Малкольма. Рассказ не занял много времени. Успех "дела Вашингтона" поверг его в глубокую депрессию. Он был убежден, что мистификация будет быстро разоблачена, что приведет к повсеместному признанию опасной ненадежности современных информационных систем. То, как в течение зимы и весны эта история превращалась в еще один повод для пустословия прессы и пересмотра академических концепций, совершенно ошеломило его. Летом он сначала перестал регулярно выходить к столу, а затем и вовсе стал покидать лабораторию так редко, что остальные терялись в догадках, как он вообще еще жив. Наконец после того, как его дверь оставалась запертой целых три дня, Лариса взяла свой рейлган и выстрелом вышибла дверь.

В лаборатории стоял диковинный аппарат, подобного которому никто в команде никогда не видел. Невозможно было, впрочем, определить, каков был изначальный замысел этой конструкции, поскольку она была сильно повреждена в результате не то приступа гневной ярости, не то некой аварии в работе, повлекшей взрыв. Но как бы то ни было, Малкольм исчез. Не было ни его самого, ни его тела, ни следов крови, и тогда Лариса вспомнила мое предупреждение о возможности самоубийства. Следующие несколько дней она и все остальные с корабля и с вертолета искали хоть какой-нибудь его след в море. Еще несколько дней они истощали свое воображение, пытаясь строить версии, куда и как мог он пропасть, и наконец признали себя неспособными раскрыть эту тайну. Тогда Лариса решила, что пришло время разыскать меня (задача, которая отняла у них неделю) и узнать, нет ли у меня каких-нибудь своих соображений о том, куда могло завести душевное состояние ее отчаявшегося брата.

Все это потрясло меня, но не удивило; и я изо всех сил постарался выдвинуть несколько убедительных альтернатив самому худшему варианту. Но эта попытка была безнадежной с самого начала, и, как только это стало очевидным, все начали один за другим подниматься и расходиться по комнатам, чтобы постичь единственно возможное объяснение случившегося: Малкольм, доведенный до отчаяния не только провалом мистификации с убийством Вашингтона, но также и неудачей своей последней технической разработки, в ярости разломал устройство на куски и выбросился в море. То, что тело самоубийцы было не найдено, не удивило никого: даже самое совершенное улавливающее оборудование чудесного корабля могло потерпеть поражение в поисках тела Малкольма на просторах Северной Атлантики. Его могли разорвать на части морские хищники, или оно просто ушло глубоко на дно.

Лариса, конечно, предполагала, что худший из возможных вариантов неизбежен. Но, учитывая уникальную и горькую природу общего прошлого брата и сестры, это предположение никак не могло смягчить окончательный удар. И я был благодарен судьбе за то, что могу быть с ней рядом и хоть немного утешить. Может, и не о такой романтической встрече мечталось мне многие месяцы: ведь всю ночь мы так и провели за столом для обсуждений. Но когда она придвигалась ко мне ближе, я, по крайней мере, чувствовал, что она сможет пережить эту потерю и что у нас с ней и в самом деле есть общее будущее. К рассвету мы оба пребывали в том смутном, скорбном состоянии полной опустошенности, что так часто сопутствует горю. Но затем, еще до того, как мы осознали это, начало происходить нечто очень странное:

Яркие лучи солнца осветили корабль.

Непонятным образом воды озера Альберт очистились от всей грязи, что еще вчера так бросалась в глаза, и зрелище это было столь невероятным, что мы с Ларисой могли разве что подняться, подойти к прозрачному корпусу и простоять так несколько минут с изумленной улыбкой. Тут ворвались остальные, не по одному, а шумной толпой, выкрикивая новости и спрашивая — довольно скептически, даже, помнится, с насмешкой — видели ли мы, что произошло. Случившееся было абсолютно необъяснимо: ночью мы не слышали никаких звуков работающей техники, да и не существовало техники, способной на такое, ни в Африке, да и нигде в мире. Казалось, это не могло быть ничем, кроме как чудом. Но потрясения лишь начинались.

Включив голографический проектор, мы взлетели над поверхностью воды и обнаружили, что на западном берегу озера не осталось ни малейших следов военного конфликта. Более того, там виднелись животные! Те самые виды, которые, как я читал, а затем видел собственными глазами, считались в Африке вымершими, теперь были повсюду, и вся местность стала напоминать тот пожелтевший старый плакат, что я видел в неапольской забегаловке. Никто из нас не мог вымолвить ни слова, но это было не обычное наше молчание, полное ужаса и мрачных предчувствий, а тихий восторг, изредка прерываемый смехом и изумленными восклицаниями.

Вопрос о том, что нам делать дальше, возник далеко не сразу. Я предложил направиться к побережью и посмотреть, не удастся ли нам по пути найти какой-нибудь ключ к происходящему. Но путешествие лишь поразило нас еще больше. Процветающие города и деревни усеивали тот самый ландшафт, где прежде можно было найти лишь призрачные руины да следы войн и эпидемий. Диких животных было очень много, и временами попадались роскошные автобусы, полные туристов. По мере приближении к берегу признаки процветающей цивилизации становились все более частыми и впечатляющими, и так было, покуда мы наконец не достигли моря и не увидели — Занзибар.

Убогий остров Занзибар, что в древности был центром работорговли, а в наши дни — ветхим, изъеденным хворями пережитком зловещего прошлого. Но теперь? То, что предстало перед нашими глазами теперь, больше было похоже на Гонконг. Вернее, на то, как выглядел бы Гонконг, если бы у его строителей были не только деньги, но и вкус. В центре прекрасного зеленого острова располагался сверкающий город, и его высоко взметнувшиеся здания подчеркивали цвета моря, материковых джунглей и снежно-белых коралловых пляжей. В общем, это был оазис просвещенных технологий и красоты — словом, то, чему не было объяснения.