Вручил апостолам их персональные печатки. Полезный и непритязательный с виду подарок братья оценили — идея личных печатей всем понравились. На моего крылатого льва немного подивились, но фигурки на их собственных печатях не вызвали никаких возражений. Они вообще у меня люди благодарные — за каждый пустяк сто раз спасибо скажут и улыбнутся так, что на душе тепло становится. Как я теперь буду без них, а они без меня? Так хочется уберечь их от всех невзгод, но разве это возможно? Меня немного успокаивает мысль, что первые потери в рядах апостолов начнутся лишь лет через десять, так что я должен сделать все, чтобы придать христианству официальный статус в Риме. И как можно быстрее. Империя — это сила. С ней считаются даже в далеких царствах.

Мы с братьями обещаем друг другу чаще писать, но при нынешнем состоянии почты… Это ведь только у военных и имперских чиновников есть своя особая курьерская служба, а все остальные пользуются оказией, передавая письма родственникам и друзьям. И добираются эти письма до адресатов порой неделями, а то и месяцами. Уже и новости успеют устареть, и адресат куда-нибудь уехать, а то и вовсе отправиться в мир иной. Так что пока даже не представляю, как поддерживать переписку с апостолами, которые скоро разбредутся по всему белу свету…

С изображением лика Спасителя мы, конечно, помучались. Не сказать, что апостолы саботировали мою просьбу помочь Маду, но попробуй — опиши человека, перед которым твое сердце трепещет? Вроде и стоит лицо Иешуа перед глазами, а слова бессильны, все расплывается… Дело сдвинулось с мертвой точки, лишь когда я привел последние и решающие аргументы

— Братья, а как же Плащаница, на которой отпечатался лик Учителя? Что же нам теперь эту святыню от людей тоже прятать?

Делаю многозначительную паузу, давая им осознать мои слова, и продолжаю

— А еще мне недавно было видение… Один из учеников Мессии — грек из Антиохии по имени Лука — тоже скоро начнет писать лики Спасителя, Богородицы Марии и знакомых апостолов. Так что этого нам никак уже не остановить. Поэтому остается лишь помочь Маду сделать портрет Учителя самым достоверным.

С этого момента работа над ликом Христа пошла поживее. Оказалось, что у каждого в памяти остались какие-то особые воспоминания, и каждый из апостолов посчитал своим долгом высказать художнику дельные замечания. Именно тогда Маду пригодился карандаш из олова, следы которого легко стирались с папируса.

И когда портрет был готов, у всех у нас навернулись слезы на глаза, даже каменное сердце Понтия Пилата дрогнуло, стоило ему увидеть рисунок:

— Иешуа… как живой… — тихие слова побледневшего префекта стали окончательным признанием таланта нашего юного художника, ведь суровый римлянин ни на секунду не усомнился в том, чье лицо изображено на папирусе — Марк… Я хочу креститься…

Вот!! Вот ради такого это тоже стоило затевать!

— В Риме проведу обряд.

— Если доведется — мрачно откликнулся Понтий. Срочный приказ Тиберия произвел сильное впечатление на все семейство Пилата.

После этого делом техники было сходить в магазин, где мы с Маду покупали краски, и через торговца выйти на местную мастерскую по изготовлению погребальных портретов. Хозяин ее попробовал было отказать нам в помощи, но мой анкх хранителя остановил все его возражения, и вскоре Маду, получив в распоряжение все необходимые и самые лучшие материалы, уселся за одним из столов мастерской и приступил к работе.

— Ты зря противился, уважаемый — прервал я униженные извинения хозяина за свою дерзость, и примирительно добавил — лучше понаблюдай за тем, как он работает, у него есть, чему поучиться. А когда ты оценишь законченную работу этого юноши из Мемфиса, сам поймешь, насколько он талантлив.

И вот мы с Маду ставим перед апостолами первую готовую икону этого мира. Причем, икону в полном понимании этого слова — лик Спасителя, написан на доске из липы в технике восковой живописи — энкаустики. Портрет предельно достоверен, художнику удалось передать даже удивительную полуулыбку Иешуа. Не знаю, долговечным ли будет этот портрет, но теперь уже все в наших руках — можно и фрески на стенах храмов рисовать на основе этого портрета, и мозаики делать, да и саму энкаустику вполне можно заменить темперой — знаний для этого у меня хватит. Главная проблема в другом — не скатиться до языческого почитания икон, доведя это дело до идолопоклонства. Ибо священное для христиан только одно изображение Христа — его нерукотворный лик на Плащанице.

— Невероятно… — шепчет Матфей, проводя пальцами по краю доски.

— Если хочешь, забери этот портрет Учителя с собой в Аксум — предлагаю я ему.

— А можно?!

— Ну, почему же нет? Он послужит тебе утешением вдали от нас.

— Спасибо, Марк… — растрогался апостол

Я бы ему еще и наш общий портрет с братьями подарил в качестве “фотографии на память”, но для нашего главного противника изображения людей это уже точно перебор. Одно дело — любимый усопший Учитель, а совсем другое — мы, живые и здоровые. К такому новаторству мой иудейский брат пока не готов.

…Проводили мы Матфея в путешествие достойно — сначала ранним утром отслужили молебен, потом пошли вместе с ним в порт. Бедные торговцы скотом немало испугались, когда их скромный спутник явился на пристань в окружении отряда римских легионеров. Правда Лонгин отпустил со службы только один мой контуберний, но им и его хватило за глаза. Только мудрый Софак уважительно кивнул нам с Матфеем и спокойно продолжил наблюдать за общей суетой, поглаживая ладонью свою седую бороду.

Накануне мы со стариком обо всем переговорили тет-а-тет, так что за путешествие до Береники я был относительно спокоен. В чем смог, я Матфея подстраховал. Снабдил брата рекомендательными письмами сразу от двух римских префектов — Пилата и Галерия, а также векселем торговца специями на небольшую сумму. Но это она здесь, в Александрии, считается небольшой, в Аксуме же, по словам купца Пирроса, на нее можно полгода прожить. А зная скромные запросы Матфея, ему и на целый год хватит, если конечно, он сразу не раздаст все сирым и убогим. Так что дальше все уже в руках Божьих…

* * *

Проводив Матфея, возвращаюсь во дворец и усаживаюсь, наконец, писать письма Петру и наси Гамлиэлю. Серебряный карандаш удобно пристраивается в пальцах, и я с головой погружаюсь в эпистолярное творчество. Пишу им на латыни — не знаю почему, но мне так намного удобнее. А если не могу подобрать нужного слова или яркого выражения, тут же легко перехожу на греческий. Очень полезные навыки и знания получил я от высших сил — с этим не поспоришь.

С письмами просидел до вечера, даже и не пообедал толком — так, перекусил всухомятку. Да, и насколько я знаю, префектам сейчас тоже не до расслабленных трапез, оба носятся в порту, как наскипидаренные. А тратить свое драгоценное время, развлекая за обедом скучающих матрон — увольте! Хотя… они тоже в последние дни развили нешуточную деятельность, каждое утро совершая забег по торговым лавкам Александрии. Видимо, готовятся поразить Рим своими дорогими нарядами и драгоценностями. Добрались даже до мастерской Абанта, которого им рекомендовал Сенека. И устроили там настоящий цирк, требуя от растерянного ювелира немедленно изготовить их заказ.