губ, не чавкал, не брызгал маринованными овощами во все стороны. Как только ему такое удавалось? Он был совершенство во всём, и раздражение не отменяло её восхищения.

— Над Антоном нет начальников, и я никому тут не начальник.

— Что же сам ты не пошёл в Храм Надмирного Света с девушкой Иви, как хотел?

— Не помню такого, — он облизнул губы, явно дразня её, — Очень вкусно. Присоединяйся.

— Не помнишь дочку Латы-Хонг?

— Я и саму Лату, если встречу, не сразу и узнаю.

— Ты же подвозил её как-то домой ночью…

— Кого? Лату или дочку? — и он с азартом принялся поглощать какой-то ароматный бульон. Может, ей стоит тоже попробовать? Она придвинула к себе глубокую плошку, но та оказалась настолько горячей, что обожгло пальцы. Она отпихнула плошку, и бульон пролился через края на поверхность стола. Прикасаться к испачканной плошке уже не казалось возможным.

— Лату.

— Не помню, когда же я подвозил домой Лату? А если и подвозил, это не повод, чтобы я женился на её дочери.

— А ещё хвалишься мощью своей памяти…

— Я не храню мусорной или никчемной информации. А также той, которая является вирусной и разрушительной по своему воздействию. Самоочищение памяти происходит и без сознательного участия человека, но есть и наработанные техники уже сознательного воздействия на активную память, повышающие её функционал, то, чему обучают.

— Если бы ты захотел, то смог бы меня забыть?

— Забыть, — нет, а обесценить легко.

— Почему же не обесценил?

— Слишком скучно было бы жить в таком случае, — ответил он, перестав есть, поскольку насытился, в отличие от неё. — Когда нет ничего ценного, жизнь обессмысливается. Страдания же очень часто выгрызают такой огромный личностный ресурс, что по своему весу становятся дороже радостей.

— Да и вообще, без страданий человек и на свет не может появиться, — сказала она, перебирая дольки странного прозрачного и разноцветного десерта, желая только одного, уйти отсюда. Спрятаться у себя и всё обдумать, всё решить. Обдумать горькую открывшуюся правду о его настоящем отношении к ней и решиться на то, чтобы покинуть этот «Лучший город континента», не ставший для неё таковым, навсегда. Она опять вспомнила Реги-Мона как того, к кому можно прислониться после такого вот унизительного и внезапного финала её новых и кратковременных, как выяснилось, жизненных глав. Да ведь жизнь не закончена, и глав впереди столько!

— Ну, вот, журавль пригласил цаплю на обед. Но, похоже, она не оценила его гостеприимство, — фраза прозвучала как бессмыслица, ибо она не знала, кто такие «журавль» и «цапля». — Не тот фасон посуды или же не устраивает сам сервис?

Бесполезное стремление выйти из навязанной игры

Она промолчала, злясь на собственную же игру, желая сбросить с себя напяленную маску изысканной аристократической особы и утолить, наконец, голод. Но так вышло, что она никогда не сидела с ним за одним столом, не ела вместе с ним, а заданные условия встречи лишали её уверенности в себе. Рудольф заговорил первым, — Ты хочешь любви? Но не тех жалких утех, что были у нас с тобой недавно и по вполне понятной причине не устраивали ни тебя, ни меня. Теперь я могу признаться, что умышленно хотел занизить сам уровень наших отношений, чтобы иметь свободу от тебя. И ты права, говоря, что я не заслужил твоего тайного, сокровенного искусства. Потому-то я и тёрся носом о тебя как об атласный тайничок, запертый от несанкционированного взлома. Все ощущения казались неполными, ты всегда нечто обещала, а не давала прикоснуться к чему-то очень важному. Ты ни разу так и не проснулась по-настоящему, приняла навязанную игру в непристойные сновидения. Но не думай, что я этого не понимаю.

— Зачем ты так поступал со мной? Из мести? Это же… качество низких людей.

— Не особенно исследовал качества тех, кого ты называешь низкими, ибо не люблю зоологию в принципе. Для меня животный мир слишком примитивен, чтобы верить неким умникам, наделяющим его неким разумом, едва ли не превосходящим носителей уже реального разума. И месть мне противна, если начистоту. Но вот что я тебе скажу. Всякое слюнявое благодушие и всепрощение приводят лишь к неизбежной деградации отношений. Отношения надо либо рвать без сожаления, либо наказывать того, кто дорог и кого не хочется утратить. Только через боль человек способен понять, что за всё приходится платить, за свои ошибки, вольные или невольные подлости, и даже незначительные проступки. Осознание, разворот сознания всегда сопровождается болью. Я не только не хочу потерять тебя, как в своё время терял тех, кого великодушно прощал без воздаяния за их проступки, но хочу, чтобы уже никогда ты не смогла разлюбить меня.

— Ну, а если я уже разлюбила тебя? Тебя и Гелия разлюбила за то, что ты её постоянно учил, учил…

— Ничему я её не учил. Была нужда учить эту порченую раскрашенную болванку — лицедейку. И тебя я, кажется, ничему не учил и не собираюсь. Я всего лишь ценю тебя, твою уникальность, которую ты излучаешь настолько ярко, что мне твоих слов и не требуется. И я не хочу развращать тебя своим всепрощением. Если так будет, ты обязательно повторишь свои прежние, пусть и импульсивные, необдуманные зигзаги в сторону от меня. Это просто закрепится в тебе, вроде условно-приобретённого рефлекса, что можно всё. А необходимо, чтобы негодный опыт был отсечён и выброшен. Даже не в подсознание, откуда он всегда может всплыть. А вовне, прочь! Если ты любишь, простишь всё. А нет, как уверяешь, так уйдёшь, куда тебя и увлечёт очередной мираж. Давно уже доказано, что самки животных, которым обезболивали процесс рождения детёнышей, не питали к ним никакой привязанности. И у людей это так. Не претерпев сильную боль при рождении ребёнка, женщина его недостаточно ценит. Как и мужчину, впрочем, если он у неё не первый, не тот, кто сделал её женщиной через боль.

— Странная у тебя теория, — она раздумывала, не опасный ли он псих, как и уверяла её когда-то Гелия. — Наверное, мне всё же лучше уйти от тебя…

— Так и уходи, наконец! — и он нажал пульт, открыв панель выхода. Пугающий холод запутанных тоннелей замерцал вдруг вспыхнувшим светом светло-серых и металлизированных стен. Свет включался лишь тогда, когда в том возникала необходимость. Без присутствия живых существ в тоннелях воцарялась тьма. Приборы слежения в стенах фиксировали всё и без наличия освещения.

Она молчала, замерев и не двигаясь с места. Какое-то время он возился со своим браслетом на запястье, а потом сказал кому-то, — Глеб…

Имя она сумела отделить от остального, что он и