После разгрома, учиненного Марцеллом, римлян не жаловали на Сицилии, особенно в Сиракузах. Но я быстро навел порядок — вернул прежним владельцам их дома, выселив оттуда шустрых италиков, что явились в поверженный город захватывать все, что плохо лежит. Не знаю, полюбили меня сицилийцы после этого или нет, но восставать при мне они не пробовали и приказы выполняли споро и безропотно.

Со своими спутниками я посетил если не все, то многие храмы, принес жертвы и объявил, что запрещаю своим воинам что-либо трогать под страхом мучительных наказаний. Так же я пригрозил страшными карами за любой даже самый малый грабеж, учиненный солдатами. Вскоре жители поняли, что их достоянию ничто не угрожает, и богатые граждане (а порой и не очень богатые) стали звать меня в гости, так что случалось, чуть ли не каждый день обедал я в новом месте.

С удовлетворением я отметил, что вскоре горожане стали выставлять на поставцах серебряные кубки, кадильницы, кратеры и гидрии, как это принято в богатых домах, чтобы похвастаться своими сокровищами и позволить гостям ими полюбоваться. И про себя улыбался, понимая, что мои гостеприимцы более не опасаются, что я призову квестора и велю все это сгрузить в кожаный мешок или что в их дом ворвутся солдаты и начнут хватать все ценное, что подвернется под руку.

* * *

Прибыв в Сиракузы, первым делом я занялся созданием армии из того, что имел. Добровольцев разделили на центурии и манипулы, и они немедленно взялись за тренировки, как будто нам предстояло отправляться в экспедицию через день или два. Однако триста человек — самых лучших, молодых и ловких я оставил не у дел.

Итак, у меня был легион отборной пехоты, но не было конницы. Совсем.

Я решил исправить это положение и создать отряд отборной конницы из воздуха. Из ничего. А для этого прибег к хитрости. Наверное, живи я во времена Троянской войны, то легко мог бы соперничать с Улиссом. Впрочем, Ганнибал — тоже подходящий образец для сравнения. Итак, начал я с того, что призвал триста богатых сицилийских юношей и объявил, что готов взять их с собой в Африканский поход. Причем мои вербовщики постарались отыскать самых богатых и изнеженных юнцов, которые даже в кошмарных снах не видели себя в армии, идущей штурмовать Карфаген. Однако ослушаться приказа они не посмели, и перепуганные кавалеристы явились на сбор вместе с родней и слугами. Кони у них были отличные, сбруя — новая, одежда и оружие — дорогие. А вот сами они годились разве что для пиров да для занятий в палестре на крайний случай. Возможно, за столом они были остроумны, а за прилавком ловки, но на поле боя им нечего было делать.

Я приветствовал новобранцев, сказав, что рад видеть таких бравых ребят у меня на службе и что они наверняка рвутся в бой, спят и видят, чтобы выйти против кровожадных нумидийцев. Я стал рассказывать, как ловко варвары мечут дротики и как они выкосили наш фланг в битве при Каннах. Мои чудные юноши побелели, а кое-кого даже стошнило. Тогда я сделал паузу и добавил задумчиво, мол, дошли до меня слухи, что кое-кто не особенно рвется покидать родные пенаты. Неужели в самом деле такие есть?

— А нельзя как-то остаться здесь? — прозвучал дрожащий одинокий голос.

— О, почему же нельзя. Очень даже можно, — отозвался я весело. — Я готов отпустить любого на все четыре стороны и не брать к себе в армию, если тот оставит мне коня и оружие.

Все колебались. Юнцы переглядывались, шептались, видя в моих словах какую-то уловку, но не понимая, какую именно игру я затеял. Вдруг я прикажу выпороть трусов, а то и казнить: такая забава была вполне в духе местных тиранов. Ведь именно на Сицилии в свое время царствовал Фрасибул, казнивший всех, кто как-то выдавался из толпы своими достоинствами, причем полагал такую манеру правления за образец.

Но я не собирался никого казнить — ни выдающихся, ни трусов.

Наконец один из юнцов решился и шагнул вперед.

— Я готов. Коня отдам. И оружие тоже. — Он бросил на землю щит, потом шлем, стал стаскивать панцирь, торопясь, сам ужасаясь своей дерзости, дрожа от ужаса и одновременно надеясь на милость.

Я велел людям из моей свиты принять от него коня и оружие и отпустить парня на все четыре стороны, снабдив дипломом[86], в котором говорилось, что он освобожден от военной службы до конца своих дней. Следом принялись снимать доспехи остальные, а мои три сотни бравых ребят, которых я отделил от прочих заранее, забирали оружие и коней.

Так, не истратив ни асса, я приобрел экипировку для моих трехсот всадников, и прежде всего отличных лошадей, и под моим командованием оказалась отборная конница, которая тут же начала тренировки с оружием.

* * *

А теперь вернемся к Каннам, вернее, к тем двум легионам, что были сформированы из остатков нашей армии после поражения. Как я уже писал, беглецам-легионерам было запрещено возвращаться на родину, пока Ганнибал находится в Италии, так что они жили здесь все эти годы вдали от Города как зачумленные, не имея права разбивать лагерь, ночуя на голой земле.

На второй день после прибытия я призвал всех каннских изгнанников, кто бедствовал все эти годы на Сицилии. Пройдя перед строем, несмотря на миновавшие годы, я узнал солдат, с кем когда-то зимовал в Канузии.

Без всяких вступлений я объявил, что веду старых легионеров с собой в Африку.

— Мы ждали тебя, Сципион! — услышал я радостный возглас.

Это был Тит Карий, тот самый Карий, что отправился с отцом моим в Испанию, а потом сражался с нами при Тицине и Требии в долине Пада. Потом я видел его в армии, что расположилась на поле под Каннами. В Канузий он пришел вместе с другими беглецами и вместе с ними ушел на Сицилию.

Я обрадовался ему, как близкой родне, и поручил формировать центурии и манипулы из здешних ветеранов, отбирая подходящих людей и заменяя тех, кто уже не может служить, добровольцами. Вся беда была в том, что сенат в нелепом упрямстве не позволял им все эти годы сражаться — даже во время осады Сиракуз Марцелл не ставил их в строй. Так что для этих ветеранов по возрасту последним сражением оставались ужасные Канны. Теперь им наконец разрешили идти в бой и следовать со мной в Африку. Другой бы расценил такую милость как насмешку. Но я всем своим видом показывал, что ценю собратьев по каннскому несчастью, ни мгновения не презираю, ни на палец не унижаю и за службу отблагодарю.

Зачастую я сам расспрашивал ветеранов про их здешнюю жизнь. У каждого из них была своя история, почти у всех трагическая: они годами не видели дома, их родителей хоронили в далекой Италии без них, их жены жили с другими или умирали в безденежье, дети росли, не зная отцов. Все истории были похожи, но у каждого на сердце лежала своя беда. Вот история, что запомнилась мне особенно. Один из парней, что дослужился потом у меня до центуриона, уходя в армию, обручился с юной девицей. Ей было четырнадцать, и отец невесты решил, что она еще мала выходить замуж. Свадьбу решили сыграть через год, когда жених вернется домой с победой. Но жених не вернулся, а отправился служить на Сицилию. И вот все эти годы невеста его ждет. Иногда в случае оказии они пишут друг другу письма, иногда ему удается отослать ей немного денег из жалованья. Ей уже двадцать пять, время идет. А он даже не может выпросить у командира отпуск, чтобы съездить домой и жениться. И пускай Ганнибал давно уже не устраивает серьезных набегов, сидит в Бруттии вместе с остатками своего войска, несчастный жених все еще не может хоть на пару дней заглянуть домой.