— Это зависит от самого человека. Ты ведь рассказывала, как во время Гражданской войны твой подвыпивший мичман Павлов, подстрекаемый помощниками-матросами, не глядя, готовился подписывать смертные приговоры «по решению военно-полевого суда», а ты, стараясь помешать кровавой вак­ханалии, клала свою руку на его и ласково просила: «Сережа, отложи решение до завтра, утро вечера мудреней», — и лицо его менялось, он отодвигал приговоры и поднимался... Кто строил свое благополучие на несчастье других, неизменно был наказан. Ты лучше меня знаешь, какая участь постигает этих людей. А черт меня толкает сейчас повторить их ошибку. Ты умная, помоги. Повести борьбу надо не с этими так называе­мыми врагами родины из НТС, они по-своему любят ее и видят небольшевистской и на свой лад перекроенной, а с теми, кто стоит за их спиной. Помоги дать такую «оценку положения» из пункта четвертого, чтобы охладить их пыл... Если раньше твоя ласковая рука спасала от смерти людей, пусть это сделает сейчас твой острый ум, твой богатый опыт, — и, погладив Алю по голове, я поцеловал ей руку.

— Ты, Альмаро, молодец! Согласна с тобой, но лишь в какой-то мере. То, за что мы взялись, не делается чистыми ру­ками. Твои товарищи, став на иждивение английской разведки, их запачкали больше, поскольку станут выполнять все, что она прикажет! Или, думаешь, будут искать лазейки, чтобы как-то не повредить Родине? — Она с сомнением покачала головой, потом пробежала взглядом по тексту проявленного письма, заметила: — Ну что ж, постараемся дать эту возможность, а там посмотрим... Тянуть, тянуть, тянуть и, конечно, никаких «опорных точек»!..

Звонок в дверях прервал нашу беседу. Пришел майор Ефременко. Сказав, что торопится, он взял письмо, наспех расспросил о визите и, пообещав приехать завтра «вечерком», посоветовал подумать об ответе. Потом, спохватившись, про­тянул письмо обратно, подождал, пока я сделаю его копию, и, распрощавшись, уехал.

За вечерним чаем Александра Петровна досказала мне исто­рию Кавтарадзе, с которым я познакомился позже.

—Прошло года полтора после его «расстрела», и вдруг меня вызывает в ЦК Поликарпов. Думаю: «ЧП», прибегаю, а он, на­чав издалека, спросил сначала об одной книге, потом о другой и, словно между прочим, говорит: «А знаете, Александра Петровна, Бальмонт; сидя там в эмиграции, перевел поэму знаменитого гру­зинского поэта "Витязь в барсовой шкуре" и прислал ее Иосифу Виссарионовичу с надписью: "Гениальному вождю поэма гени­ального поэта". Хозяину книга понравилась, он ведь сам пишет стихи. "Витязь" в переводе Бальмонта будет издан в Тбилиси, а в Москве нам рекомендуют его издать в переводе Нуцубидзе...

и еще одно... — Поликарпов замялся, — понимаете, произошла неувязочка... дело в том, что Сергея Ивановича Кавтарадзе не расстреливали, он совсем не враг народа, он реабилитирован, и я бы очень просил вас принять его к себе на работу редактором. Не удивляйтесь, в жизни все бывает!..»

— Так, спустя несколько дней ко мне пришел запуганный призрак бывшего Серго Ивановича, и я усадила его в своем кабинете, где он и сидел тише воды, ниже травы в своем углу, не оглядываясь на посетителей. А писатели и сотрудники Госли­тиздата, заходя в кабинет, громко меня приветствовали: «Здрав­ствуйте, Александра Петровна!»—делая вид, что не замечают сидящего. Тем временем в Тбилиси с невероятной быстротой выпустили в невиданном до сих пор художественном оформ­лении и с малым количеством опечаток «Витязя в барсовой шкуре» в переводе Бальмонта. А в Москве Шалва Нуцубидзе, не разгибая спины, трудился над новым переводом. Закончив главу, приносил к редактору Кавтарадзе. После тщательной перепечатки главу пересылали в ЦК. Дело подходило к концу, оставалось потрудиться над послесловием и комментариями

Она встала и положила передо мной три книги — изданные в Берлине, Тбилиси и в Москве.

— И вдруг Кавтарадзе не вышел на работу. Объяснил он причину с опозданием почти на час! Я уже серьезно начала волноваться. Ведь согласно закону, опоздание на пятнадцать минут квалифицировалось как «прогул» а не пришедшего на работу ждали суд и тюрьма. Когда директору доложили, что Кавтарадзе не явился на работу, он вызвал меня и строго заме­тил: «Почему вы мне не доложили о прогуле вашего редактора Кавтарадзе? Зачем вы его покрываете? Я вынужден сейчас позвонить в райком. Вы это понимаете?» — и, нахмурившись, принялся раскуривать трубку.

— Дело в том, что он всю ночь работал, и я позволила ему сегодня не приходить!

— Александра Петровна! Скажите, кому какое дело, что он там делал ночью. Не надо, нехорошо его покрывать! — И, сунув трубку в рот, взялся за телефон.

Аля улыбнулась и, чуть повысив голос, продолжала:

—Я взяла его за руку, которой он собирался набрать номер, и сказала: «Не советую звонить! Дело в том, что Сергей Иванович работал сегодня ночью с Иосифом Виссарионовичем!!» — Ку­рительная трубка выпала у Чагина изо рта, телефонная — из рук. Оторопело поглядев на меня, он залопотал: «Конечно, конечно! Какие могут быть разговоры. Пусть наш дорогой Сергей Иванович отдохнет! Подумать только!» — и принялся сбивать пепел с колен.

— Здорово! Неужто он в самом деле работал со Стали­ным? — в моем голосе, видимо, звучало недоверие.

— А кто рискнул бы такое выдумать? Детали я не помню, но, согласно рассказу Серго Ивановича, произошло вот что: ото­слав вчера последнюю главу «Витязя», теперь уже в «тигровой шкуре», в ЦК, он взялся за скучные комментарии, настроение было скверное, наползали воспоминания, и он невольно под­бадривал себя стихами великого Шота: «Чем тучи темней, тем светлей в них вода...» Да и погода выдалась кислая. Ничто не предвещало того, что его ждет.

Придя домой и поздоровавшись с женой и дочерью, он со смехом сообщил, что сегодня с ним «соизволил милостиво поздороваться Константин Симонов»! И в ожидании ужина принялся расхаживать по небольшой коммунальной квартире, поглядывая на убогую «обстановку» столовой—шесть стульев, два больших ящика, заменяющие стол, и другие два — буфет для посуды в одном углу и железная койка для Майи в другом.

И подумывал о том, что в ближайшем будущем сможет кое-что купить: «А просить вернуть свою старую не стану!»

После ареста его и жены дочь взяли родичи, квартиру по­началу опечатали, после «расстрела» мебель, видимо, вывезли, две комнаты заперли, а в третьей поселилась женщина средних лет со своей овчаркой.

Софа расставила тарелки, и он, глядя на ее грустное лицо, твердил про себя: «Память наша без конца возвращается к недавнему прошлому, тянет в пережитый ужас. Отвлечь бы бедняжку надо, отправить, может, в Грузию? Нет, без меня она не поедет. У меня все-таки есть работа, а ей необходим какой-то всплеск. О, всесильная Судьба! Дерни наши вере­вочки, только бережно, пока мы еще пляшем на маленьких наших подмостках!»

И в тот же миг, будто по Ее велению, раздался звонок, и во­шедший гепеушник предложил товарищу Кавтарадзе одеться и поехать с ним.

— С вещами? — дрогнувшим голосом спросил Серго.

— Нет, нет, что вы! Только получше оденьтесь.

— Так голодным и уедешь? — попыталась удержать его Софа. Но приезжий сказал, что дело срочное и придется ехать не задерживаясь.