маленькая и очень просто обставленная. В одном углу вдоль стены стояла узкая кровать, покрытая лисьей шкурой, подарком Вырубовой. Возле кровати стоял большой сундук, расписанный узорами. В противоположном углу висели иконы, перед которыми горела лампадка. На стенах висели портреты государя и императрицы и несколько аляповатых лубочных картин с библейскими сценами. Оттуда мы прошли в столовую, где уже был накрыт чай.

Вода кипела в самоваре: на столе стояло множество тарелок с бисквитами, пирожными, орехами и сладостями всех сортов, стеклянные вазочки с фруктами и вареньем, а в середине корзина цветов.

Мебель была массивная, дубовая, стулья с высокими спинками; громоздкий буфет с посудой царил в комнате. Несколько очень плохих картин украшали стены; бронзовая люстра с большим стеклянным абажуром освещала стол.

Квартира имела мещанский вид и дышала довольством.

Распутин налил нам чай. Сначала разговор тянулся, поминутно прерываемый телефонными звонками или посетителями, которых он принимал в соседней комнате. Это хождение взад-вперед, кажется, его раздражало.

Во время одной из его отлучек в столовую принесли большую корзину цветов с приколотой запиской.

– Неужели это для Григория Ефимовича? – спросил я у мадемуазель Г.

Она утвердительно кивнула.

Распутин вскоре вернулся: он даже не взглянул на цветы, сел возле меня и налил себе чаю.

– Григорий Ефимович, – сказал я. – Вам присылают цветы, как примадонне.

Он рассмеялся:

– Дуры, все эти дуры, портят меня. Каждый день они мне присылают цветы. Знают, что я их люблю.

Потом он сказал мадемуазель Г,

– Выйди-ка в другую комнату, мне надо с ним поговорить.

Она повиновалась и вышла из столовой.

Когда мы остались одни, Распутин придвинулся и взял меня за руку.

– Ну, милый, – сказал он, – нравится тебе моя квартира? Приходи ко мне чаще, тебе будет здесь лучше.

Он внимательно смотрел на меня.

– Не бойся меня, – продолжал он ласково, – ты увидишь, когда узнаешь меня лучше, что я за человек. Я все могу. Если Папа и Мама меня слушают, ты уж тем более можешь меня слушаться. Я увижу их нынче и скажу, что ты пил у меня чай. Они будут довольны.

Мысль, что государственная чета будет в курсе моего визита к Распутину вовсе мне не нравилась. Я знал, что императрица не замедлит сообщить это Вырубовой, у которой моя «дружба» со «старцем» непременно вызовет справедливое подозрение. Она слишком хорошо знала мое мнение о Распутине, о котором я ей когда-то говорил.

– Послушайте, Григорий Ефимович, – сказал я, – было бы лучше, если бы вы не говорили обо мне. Если мои родители узнают, что я хожу сюда, они будут меня ругать, чего мне хочется избежать любой ценой.

Распутин согласился со мной и обещал молчать. Он стал говорить о политике и критиковать Государственную Думу.

– Они только и знают, что меня ругать, – а это расстраивает царя. Ну, им недолго осталось. Я заставлю распустить Думу, а депутатов отправлю на фронт. Они увидят, чего стоит их болтовня, и еще попомнят меня.

– Но скажите, Григорий Ефимович, вы правда можете распустить Думу, как вы это сделаете?

– Э, милый, дело нетрудное. Когда ты станешь моим другом, ты все узнаешь. Покамест я тебе скажу только: царица – истинная государыня, мудрая, у нее я могу всего добиться. Он же – простая душа. Он не из царского матерьяла: он создан для семейной жизни, чтобы любоваться природой с цветочками, а не царствовать. Это выше его сил… Вот мы ему и поможем с Божьего благословения.

Я поборол свое возмущение и спросил его самым естественным тоном, уверен ли он в тех, кто его окружает.

– Как вы можете знать, Григорий Ефимович, что эти люди ждут от вас и каковы их цели? Может, у них преступные планы?

Распутин снисходительно улыбнулся.

– Ты хочешь Бога учить? Не напрасно он послал меня к своему помазаннику. Повторяю тебе – они все пропадут без меня. Я с ними не церемонюсь: если они мне не подчиняются, стукну кулаком по столу, встаю и ухожу, Тогда они бегут за мной, упрашивают: «Не уходи, Григорий Ефимович. Мы сделаем все, что ты хочешь, лишь бы ты нас не покинул». Поэтому, дорогой мой, они меня любят и уважают. В другой раз я им говорю о ком-нибудь, кого надо назначить на пост, но они все откладывают это назначение. Ну, пригрожу, что покину их. «Уеду в Сибирь, а вы останетесь здесь одни гнить. Вы станете причиной потери своего сына, если отвернетесь от Бога и упадете в когти дьявола». Вот как я с ними говорю. Но я еще не кончил своего дела. Вокруг них еще столько мерзких людей, которые только и знают, что нашептывают им, что Григорий Ефимович дурной человек и хочет их погубить. Это вздор. Почему бы мне хотеть их погубить? Они добрые, благочестивые.

– Григорий Ефимович, – ответил я, – ведь этого мало, что государь и иператрица вам доверяют. Вы наверное знаете, что о вас говорят. И это не только в России о вас строго судят; за границей газеты вовсе вас не щадят. Поэтому я думаю, что если вы вправду любите государя и государыню, то лучше уезжайте навсегда к себе в Сибирь. Иначе, кто знает? Может, вас ждет злая судьба.

– Нет, мой милый. Ты говоришь так, потому что ничего не знаешь. Бог не допустит ничего подобного. Если Ему захотелось послать меня к ним, так и должно быть. Что ж до того, что говорят ничтожные люди и пишут иностранцы, я презираю это, плюю; они лишь себе навредят.

Распутин поднялся и стал нервно расхаживать по комнате.

Я внимательно за ним наблюдал. Он стал сумрачным и озабоченным. Вдруг он обернулся и, приблизившись, долго смотрел мне в лицо. Я похолодел от этого взгляда. В нем чувствовалась безграничная сила. Не отводя глаз, он легко положил руку мне на голову, насмешливо улыбнулся и ласковым, вкрадчивым голосом спросил, не хочу ли выпить вина. Я согласился. Он пошел за бутылкой мадеры, налил бокал себе, другой мне и выпил за мое здоровье.

– Когда ты еще придешь? – спросил он.

В этот момент мадемуазель Г. вошла в столовую, чтобы напомнить, что ему пора ехать в Царское Село.

– Совсем я тут заболтался… Забыл, что меня там ждут. Ладно, беда небольшая… это со мной не впервые. Иногда мне звонят по телефону, посылают меня искать, а я не прихожу. А потом приезжаю неожиданно… Какая тогда радость! От этого цена моему приходу больше.

– Прощай, милый, – добавил он. Потом, обращаясь к мадемуазель Г., сказал, указывая на меня:

– Он умен, очень умен, только бы