Незадолго до возвращения Дмитрия и Пуришкевича я опять отправился к нему.

Он был в очень хорошем настроении,

– Чему вы так радуетесь? – спросил я.

– Потому что сделал действительно хорошее дело. Теперь недолго ждать, скоро придет наша очередь веселиться.

– О чем же речь?

– О чем, о чем, – сказал Распутин, передразнивая, – ты меня боишься. – продолжил он, – поэтому перестал ко мне приходить. А я могу рассказать тебе много интересного… Но я тебе ничего не скажу, потому что ты боишься меня и всего боишься. Если бы ты был посмелее, я бы все сказал.

Я старался объяснить, что занятия в Пажеском корпусе занимали все время и потому я не приходил к нему. Но он не дал себя убедить.

– Знаю, знаю… ты боишься, и твои родители не позволяют тебе ко мне ходить. Ведь твоя матушка заодно с Лизаветой. У обеих одна мысль: выгнать меня отсюда. Но нет, у них не выйдет, их не послушают; меня любят в Царском Селе гораздо больше.

– Григорий Ефимович, вы в Царском Селе ведете себя совсем по-другому, говорите только о Боге, и поэтому вам верят и вас любят.

– А почему, милый, не говорить с ними о Боге? Они очень набожны и эти беседы им нравятся… Они все понимают, все прощают и ценят меня. Все худое, что им говорят обо мне, ничему не послужит, потому что они не верят тому, что им рассказывают. Я им часто говорил: «Вы увидите, на меня будут клеветать. Тогда вспомните о Христе, как его гнали. Он тоже страдал за правду». Вот они всех выслушивают, но делают лишь то, что им совесть велит.

– Что касается Его, – продолжал Распутин, – с тех пор, как он удалился из Царского Села, он прислушивается к тому, что говорят дурные люди; я даже имел с ним неприятности в последнее время. Я стараюсь дать ему понять, что надо кончать с этой бойней: «Все люди братья, – говорю я ему, – что французы, что немцы, какая разница?» Но ничего не помогает, он только твердит, что «позорно» подписывать мир. В чем он видит этот позор, когда речь идет о спасении братьев? Опять будет посылать тысячи людей на бойню. Хорошо ли это? Она – государыня добрая и благоразумная. Но он, что он понимает? Он не таков, каким должен быть император. Это Божье дитя и все. Чего я боюсь, это что великий князь Николай Николаевич будет нам вставлять палки в колеса, если что узнает. Но, благодаря Богу, он далеко, и у него не такие длинные руки, чтобы достать досюда. Царица увидела опасность, и его отправили как можно дальше, чтобы он не мог ни во что вмешаться.

– По-моему, – ответил я, – сделали большую ошибку, отстранив великого князя. Вся Россия на него молится. Не следовало в такой важный момент лишать армию любимого главнокомандующего.

– Ну, уж не мудри, милый. Коли так сделали, значит, надо было, и сделали правильно.

Распутин встал и начал ходить из угла в угол, бормоча. Вдруг он остановился, быстро подошел ко мне и схватил меня за руку.

В его глазах появилось какое-то странное выражение.

– Поехали со мной к цыганам, – сказал он. – Если поедешь – я тебе расскажу все, до капельки.

Я согласился, но в этот момент зазвонил телефон. Распутина звали в Царское Село. Воспользовавшись его огорчением, что он не может ехать со мной к цыганам, я пригласил его провести один из ближайших вечеров на Мойке.

Он давно хотел познакомиться с моей женой. Думая, что она в Петербурге, и полагая, что мои родители в Крыму, он согласился отправиться ко мне. На самом деле Ирина тоже была в Крыму, но я считал, что Распутин охотнее согласится на мое приглашение, если будет надеяться ее встретить.

Дмитрий и Пуришкевич возвращались с фронта через несколько дней, и было решено, что я приглашу Распутина на Мойку вечером 29 декабря[162].

Он согласился с условием, что я сам приеду за ним и привезу его к себе. При том он просил меня подняться по черной лестнице и сказал, что предупредит дворника о том, что в полночь к нему приедет друг.

Я с удивлением и ужасом отметил, с какой простотой он согласился на все и сам устранил все затруднения.

Глава ХХIII

Подвалы Мойки. – Ночь 29 декабря

Итак, оставшись один в Петербурге, я жил со свояками во дворце великого князя Александра. Значительная часть дня 29 декабря была занята подготовкой к экзаменам, назначенным на завтра. Я использовал первую же свободную минуту, чтобы отправиться к себе на Мойку и сделать последние приготовления.

Я решил принять Распутина в помещении, которое только что было оборудовано в подвале. Арки разделяли его на две части, большая служила столовой, из другой выходила винтовая лестница, о которой говорилось выше, поднимавшаяся в мои комнаты на первом этаже; на половине дороги была дверь, выходившая во двор. Этот зал, с низким сводчатым потолком, освещался лишь двумя маленькими окнами, выходившими на уровне земли на набережную Мойки. Стены были из серого камня, пол гранитный. Чтобы не возбудить подозрений у Распутина, который мог удивиться приему в чем-то вроде голого погреба, надо было, чтобы он был обставлен и казался жилым.

Придя, я нашел рабочих, занятых расстилкой ковров и подвешиванием портьер. Три большие красные вазы китайского фарфора уже украшали ниши в стене. Из кладовых принесли выбранные мною предметы: старинные стулья резного дерева, обитые почерневшей от времени кожей, массивные дубовые кресла с высокими спинками, маленькие столики, покрытые цветной материей, кубки из слоновой кости и множество других предметов художественной работы. Я до сих пор вижу во всех подробностях убранство этой комнаты и, особенно, шкаф эбенового дерева с инкрустациями, содержавший целый лабиринт маленьких стекол, бронзовых колонок и потайных ящичков. На этом шкафу стояло распятие из горного хрусталя и гравированного серебра великолепной итальянской работы XVI века.

Большой камин из красного гранита был украшен золочеными чашами, старинными майоликовыми блюдами и скульптурной группой из слоновой кости. На полу расстелили большой персидский ковер, а в углу, перед шкафом с лабиринтом, шкуру огромного белого медведя.

В середине комнаты стоял стол, за которым Распутин должен был выпить свою последнюю чашку чая.

Наш мажордом Григорий Бужинский и мой лакей Иван помогали мне расставлять мебель. Я поручил им приготовить чай на шесть персон, купить бисквиты и пирожные и принести вина из погреба, сказав,