Одного из них, доктора Владислава Костенецкого, привозили непременно в панской бричке. И когда его привозили, то сам пан Николай Данилович Белозерский выскакивал на крыльцо и всячески оказывал ему исключительные знаки внимания, вроде бы – даже лебезил перед ним.

Да что там лекарь… Лекарь – человек ученый. У него – очки и борода. А вот взять, к примеру, его помощника, фершала[89]… Так и этот… Служил, говорят, казачком когда-то при панской горнице, а теперь вот стал… Настоящим барином!

И созрело в уме у парня очень серьезное намерение. И понес он его прямо в панские покои.

«Тебе чего?» – с явным подозрением уставился на него пан Белозерский.

«Ясновельможный пане! – раздалось в ответ. – Позвольте мне обратиться к пану лекарю, который приезжает к вам в гости…»

«Гм, приезжает… Лучше бы его проносило мимо…»

А вслух он сказал:

«Уж выкладывай, чего тебе надо…»

И парнишка поведал барину о своих неотложных заботах…

Едва дождавшись очередного лекарева приезда, «велланский» хлопец сразу выплеснул перед ним свою просьбу:

«Возьмите меня к себе фершалом! Вы не пожалеете! Я всему обучусь, чему только нужно!»

Опешивший лекарь замахал на него руками, даже не удосужившись посмотреть на пана Белозерского.

«Сразу скажу тебе: это – никак невозможно! Потому что любой фельдшер обязательно должен знать латынь. А если я примусь обучать тебя латыни, то не прежде мы того достигнем с тобою, чем я состарюсь! Нет, не быть тебе лекарем, даже фершалом, как ты сам говоришь!»

А пан Белозерский его поддержал:

«Велланский хлопец, одним словом. Впрочем, я и сам ему говорил…»

Почувствовав какую-то надежду в словах пана Белозерского, сам Данило все же воскликнул:

«Латынь… Да я и на это согласен! Засяду и за латынь…»

И лекарь, и пан Белозерский одновременно рассмеялись.

Гость уехал, как бы вскользь заметив, что живущие по соседству помещики наняли специально сбежавшего от непомерной учебы семинариста, который будет обучать их детей различным наукам, в том числе и латыни.

Ухватившись за эту подсказку, Данило опять доказал, что не напрасно он носит такое чудное прозвание: Велланский.

Как уж там все творилось, неизвестно. Только через год он добился новой встречи с доктором Костенецким и всучил ему просьбу, написанную… на чистейшем латинском языке, содержание которой наперед было известно доктору.

«Кто тебе написал это?» – все же удивился приезжий лекарь.

«Я сам, пане!»

И Данило поведал о своей тайне. Ему разрешено было присутствовать на всех занятиях по латинскому языку у соседа-помещика…

Позабыв о своих больных пациентах, доктор Костенецкий не менее часа протолковал с настырным пареньком. Он не переставал удивляться. Собеседник его, какой-то сопливый мальчишка, которому впору копаться в помойной яме, намного превосходил его в знании латинского языка!

Более того, он с такой страстностью прочитал инвективы Цицерона, направленные против безбожного мятежного Катилины[90], что его голоса, казалось, опасались кружившие вокруг вороны…

«Ну, брат, – сказал, наконец, совсем обескураженный доктор Костенецкий, утирая мигом взмокревший лоб. – Коли так, то лучше тебе отправляться в Киев… В тамошней академии тебя сразу оценят… Что такому велланскому хлопцу простое звание фельдшера!»

* * *

В златоглавом Киеве, правда, юношу встретили с большим интересом. Поселили в специальном здании, выстроенном для приезжих спудеев, называемом бурсой.

Все его обучение в этом старинном городе продолжалось целых семь лет. В течение оных усвоил он как древние, так и новые языки. Причем жизнь его в течение всего этого времени устремлялась в разных направлениях. То ему хотелось стать святым отцом, замечательным архиереем, появляться в золотых одеяниях, которые не чета любому врачу, а то его тревожили разные мирские соблазны, в частности – военная служба. О ней так много говорилось по всему тогдашнему Киеву. Это было время знаменитых походов императорской армии, время подвигов графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, графа и светлейшего князя Григория Александровича Потемкина и генералиссимуса Александра Васильевича Суворова…

Кто знает, чем бы это все могло обернуться. Можно только с уверенностью сказать, что данный молодой человек всегда и везде показал бы себя с наилучшей стороны.

Да только в это время по академии вдруг пронесся слух, который заставил его припомнить о своем отроческом желании сделаться непременно «фершалом». А новые слухи гласили, будто бы в Киевской академии получена из далекого Бурха (Петербурга) строгая бумага. В ней академическое начальство вычитало строгий приказ прислать туда пять наилучших учеников, почитай – самых крепких знатоков латыни, которые вскорости будут отправлены за рубеж славного русского отечества.

Конечно, в числе избранников оказался и Данило Велланский. Надо сказать, что он теперь с гордостью носил это имя, данное мимоходом паном Белозерским…

* * *

В Санкт-Петербург он приехал с единственной целью – только посмотреть на этот город и даже с большим опасением, что не успеет как следует разобраться, разглядеть его диковины и редкую красоту, о которой уже все говорили еще в древнем Киеве, – однако задержался в нем он на целых шесть лет.

Вскоре после его приезда скончалась царица Екатерина, а новый самодержец, Павел I, счел все это ненужной затеей посылать своих российских подданных в Европу, особенно – в ненавистную ему Францию, где уже вовсю бушевала какая-то странная революция.

Иной бы юноша, оказавшись в подобной ситуации, опустил бы в отчаянье руки, да только не Велланский. Не желая терять попусту время, он устроился на учебу в хирургическую лекарскую школу, дорога в которую была уже хорошо известна его землякам. А тут еще обе медицинские школы в столице вошли в состав только что образованной Медико-хирургической академии, – и он, совсем для себя незаметно и неожиданно – превратился в ее студента!

Через год (1799) – Велланскому присвоили звание подлекаря, и он даже не сразу сообразил, до чего же быстро реализовалась его еще детская мечта.

В 1802 году, вскоре после убийства Павла I, его аттестовали лекарем и все-таки отправили за границу: на престоле сидел уже царь Александр…

* * *