Для обоих летописцев центральным пунктом в дискуссии о правах было толкование Переяславского договора 1654 года как «Magna Carta» вольностей Гетманщины. Величко обозначил переяславское событие как соглашение, в котором имелись двусторонние обязательства двух равноправных партнеров. Конечно, такая интерпретация прямо противоречила взглядам московской власти, воспринимавшей права и привилегии Войска Запорожского как дар царя его подданным, который царь может в любое время забрать по своему желанию. Московская сторона никогда не признавала обязательный характер Переяславского соглашения и дальнейших «Статей Богдана Хмельницкого», но на переговорах с наследником гетмана одновременно отрицала, что нарушала их. В 1708 году, на гребне кризиса, Петр не признавал никаких нарушений Переяславского соглашения. На самом деле он придерживался политики своих предшественников, существенно ограничивая привилегии казачества: сначала издал новые статьи, которые резко сокращали полномочия новоизбранного гетмана Ивана Скоропадского, а потом, в 1722 году, вообще отменил гетманство. Своей интерпретацией Переяславского соглашения как взаимообязывающего договора казацкие летописцы, как и их предшественники 1654 года, экстраполировали правовую и политическую практику польско-литовской Речи Посполитой на Московию. Отношение к самодержавной царской власти, якобы придерживающейся традиций Речи Посполитой, было четким проявлением ложного понимания политических реалий, которое еще можно было простить таким «бывшим русинам», как Софонович или Баранович, но не канцеляристам Гетманщины 1720-х годов. Однако они, в конце концов, были только жертвами политических обстоятельств, которые диктовали им линию поведения. Признание реалий царского самодержавия не дало бы им лучших аргументов для восстановления казацких прав, которые были отобраны Петром и его предшественниками.

Ни один из летописцев не уделил должного внимания выступлению Мазепы. Грабянка просто-напросто вспомнил об «измене» гетмана, а летопись Величко заканчивается событиями конца XVII века. Отношение этого второго автора к выступлению Мазепы можно реконструировать только приняв во внимание его реакцию на восстание, которое поднял Петрик, в 1693 году вступивший в союз с Крымом. Повествуя об обращении Петрика к Войску Запорожскому, Величко приводил те же аргументы, что фигурировали и в универсалах Мазепы за 1708 год: война против Московии ведется за казацкие вольности и всеобщее благо народа-нации, а ее цель — вернуться к идеализированным временам Богдана Хмельницкого. В тексте летописи представлен и предполагаемый ответ родного для Величко Полтавского полка на письмо Петрика. В этом письме казаки не признают того, что московские власти каким-то образом оскорбляли казачество и Малую Россию, но добавляют, что если бы что-то такое и произошло, дело могли бы исправить умные мужи, а не бунтари вроде Петрика. Поскольку Величко не счел Петрика умным мужем, можно предположить, что к Мазепе он относился не намного благосклоннее[385]. Хотя Величко и предполагал, что бунтари озвучивают дельные требования, он не одобрял бунт как средство исправить ситуацию.

Как сам Мазепа и его гипотетический alter ego в летописи Величко — несчастный Петрик — казацкие летописцы видели решение своих проблем в возвращении к временам Богдана Хмельницкого, который предстает на страницах обоих летописей идеальным гетманом. Вообще, в Гетманщине период Хмельницкого воспринимали как «золотой век», по сравнению с которым оценивали неудачи и достижения новых лидеров казачества. Почти непременным условием соглашений, которые московская власть составляла для его преемников, были упоминания о «Статьях Богдана Хмельницкого». В свое время даже турки попытались извлечь выгоду из популярности этого гетмана, назначив в 1678 году его сына Юрия Хмельницкого «князем малороссийской Украины». Московиты, со своей стороны, проводили четкую границу между отцом и сыном, которого в Конотопских статьях, изданных в 1672 году гетманом Иваном Самойловичем, заклеймили как предателя вроде Ивана Выговского и Ивана Брюховецкого[386].

Первые признаки посмертного культа Богдана Хмельницкого наблюдаем в период Ивана Самойловича, когда преподаватели восстановленной Киево-Могилянской академии начали изображать его как величайшего героя Гетманщины. В упомянутой похвале 1693 года Хмельницкий выступает как предводитель антипольской борьбы, а о его связи с Московией и Переяславскими статьями не упомянуто[387]. Так же в историческом вступлении в «Pacta» Хмельницкий предстает незапятнанным своими связями с Москвой. Главная функция фигуры Хмельницкого в «Pacta» — легитимизировать политический выбор Мазепы и Орлика в 1708 году. Он изображен как гетман, который не только спас отечество, но и заключил союзы со Швецией и Крымом — двумя государствами, на чью поддержку надеялись изгнанники. То, что Хмельницкий принял московский протекторат, рассматривали как добросовестный проступок. После Полтавы такая трактовка роли Хмельницкого в отношениях с Московией была возможна только в трудах, написанных за пределами Гетманщины, которая оказывалась под все более строгим московским контролем. Образ Хмельницкого в летописях Грабянки и Величко очень отличается от его образа в «Pacta» Орлика. Хотя они продолжали описывать Хмельницкого как предводителя антипольского восстания и защитника православной веры, прав Войска и благосостояния отчизны, но отвергали видение его как предвестника гетманов, ориентированных на Крым и Швецию. Вместо этого они начали подавать Хмельницкого как промосковского гетмана, который не только спас Украину из-под польского ига, но и привел ее под защиту царя и обезопасил малороссийские свободы под царской властью[388].

Богдан Хмельницкий. Гравюра В. Гондиуса, 1651 г.

В течение 1720-х годов произошла трансформация образа Богдана Хмельницкого: из популярного исторического персонажа он превратился в культовую фигуру, которую считали основателем и, что важнее, защитником всей нации. На страницах тогдашних произведений он выступает как полнейшая альтернатива Ивану Мазепе, которого имперская церковь подвергла анафеме. Если Мазепу официально обвиняли в сговоре с целью порабощения Украины со стороны Польши, то Хмельницкого изображали как спасителя, который спас Малую Россию от польского гнета. Если Мазепе приписывали тайные планы ввести по всей Украине унию, то Хмельницкий выступал как защитник православия. Если Мазепу клеймили как предателя царя и Малой Руси, то Хмельницкий изображался верным подданным, отцом, защитником и благодетелем своей родины. Именно промосковские мотивы нового культа кардинально отличали этот образ Хмельницкого от того, который создавал Орлик, даже от того, который был определен в похвале 1693 года. Такой новый образ гетмана был необходим казацким элитам в их кампании за восстановление должности казацкого гетмана и его прерогатив. Когда же в 1727 году Петербург дал «добро» на избрание нового гетмана, согласно «Статьям» Богдана Хмельницкого, почитание Хмельницкого в Гетманщине достигло пика. Летописи Величко и Грабянки полностью подтверждают культовый статус Хмельницкого в политической культуре Гетманщины. Это же можно сказать о многочисленных стихотворениях того времени, которые восхваляли его антипольскую и промосковскую ориентацию, они сохранились в учебниках и записях преподавателей и студентов Киево-Могилянской академии. Есть основания полагать, что именно в это время в Киеве был заново открыт гравюрный портрет Богдана Хмельницкого, который в середине XVII века выполнил Вильгельм Гондиус. На его основе был написан портрет Богдана Хмельницкого на стенах Успенского собора Киево-Печерской лавры, а также на иконах и светских картинах[389]. Все эти меры были приурочены к восстановлению некоторых прав, которые царь оказал Хмельницкому в 1654 году, а теперь их вернули нации, которую он в свое время создал. Переяслав стал основополагающим мифом этой нации, а Хмельницкий после Полтавы стал крупнейшим ее символом.