Вытрясти, выколотить бы из мохнатой твари хоть какие-никакие сведенья про них обеих, так ведь эта макака-переросток ни хрена не сможет рассказать, даже если поймёт и захочет… Г-господи!

Михаил попробовал подняться, наконец, с четверенек.

Не вышло.

В горле вязко плескалась тошнота; исхлёстанное лицо горело; во лбу снова возбудился к труду вдохновенный дятел-стахановец; облепившая тело мокрая одежда вязала движения и вымучивала тряским ознобом, словно корка крепкого льда… Лейтенант Мечников совсем уже решился плюнуть на брезгливость и антисанитарию, раздеться и искать тепла в недрах явно для сей цели и предназначенной кучи трухлявых листьев – решился, но воплотить в жизнь своё решение не успел.

В логове объявился владелец.

Лесное чудо вынырнуло из входной норы, которая в полусумраке казалась Михаилу просто тёмным пятном на земляном полу. “Вынырнуло” – самое подходящее слово, поскольку со страшила лило ручьями (особенно почему-то с головы), а его появлению предшествовал невнятный плеск.

Разом позабыв и про скованность движений, и про озноб Мечников зашарил было по голенищу в поисках ножевой рукояти – мало ли что успело втемяшиться твари в её тварью мокрую голову! Но тварь снова очень по-человечьи приложила палец к губам, после чего бесшумным призраком уметнулась к одной из “стен” и оттуда принялась делать Михаилу какие-то невнятные знаки.

Размыслив пару-тройку мгновений лейтенант счёл эту жестикуляцию скорей приглашением, чем наоборот. Он так и не смог подняться с четверенек (да и не получилось бы, даже найдись для этого силы: чёртова щуплая обезьяна сработала кровлю по своему росту). При первой же пародии на шаг под ладонью что-то омерзительно чавкнуло; но кудлатое страшилище уже ёрзало от нетерпения, и Михаил счёл за благо не тратить время на идентификацию чавкнувшего и отряхивание от оного. Щуплость щуплостью, но силу загадочной твари он успел оценить во время сумасшедшей гонки через болото. Оценить и зауважать. Да и зубы у неё, у твари то есть, отнюдь не такие щуплые, как всё остальное…

Чудище манило своего вынужденного гостя к этакому берестяному фунтику, торчащему из стены и заткнутому жмутом травы. Жмут, правда, тварь сразу же выдернула, после чего ткнула изломанным чёрным ногтем сперва в открывшееся устьице, а потом в Мечниковское ухо.

Михаил послушно нагнулся. При этом он скользнул мимовольным взглядом по телу сидящей на корточках косматой потворы, и получил возможность убедиться, что к означенной потворе совершенно не применимы местоимения “она” и “оно”. А ещё он убедился, что никогда прежде его, оказывается, по-настоящему не тошнило. Слава те, Господи, хоть не ел ничего со вчерашнего… дня? Или утра? Не важно: вряд ли теперь в обозримом будущем захочется есть… Так что всё к лучшему.

Зажмурясь до радужных пятен под веками он прилепился ухом к берестяному раструбу. Фунтик явно служил для наружного прослушивания. Вот ведь изобретательный обезьян попался, прямо тебе инженер…

Сперва не удавалось расслышать ничего, кроме ровного ветряного шума да несмелого попискивания каких-то птиц. Но через минуту-другую, когда вконец заклякший лейтенант начал уже вновь подумывать о куче листьев или хоть о более удобной позе…

Еле слышимый всплеск. Тихое, но вполне разборчивое: “Ферфлюхт… швайнеланд…” – где-то, похоже, очень и очень близко (впрочем, над водой звуки лживы). А миг спустя ещё явственней: “Хоть какие-нибудь следы есть?” – тоже по-немецки, раздраженно и зло.

– Нет, – другой голос, клокочущий, бесстрастный. – Следы обрываются у воды. Уходят в воду.

– Что ж они, утонули? – ганс, проклинавший “свинскую страну”, говорит уже чуть ли не в полный голос.

– Думаю, притаились где-то неподалёку. Услышали нас и притаились. Ты очень шумно шел, а теперь затеял беседу, как на пикнике… Не умеешь красться. Никто из вас не умеет.

Та-ак, погоня… Вот тебе, товарищ лейтенант, и “до сих пор не разобрались, что к чему”… Ай да эсэсы, душу их в германского бога мать…

А тот, первый голос, бурчит:

– Не умеете… Тебе-то легко… Так, говоришь, у воды?.. Притаились? – И вдруг громко, надсаживаясь, по-русски:

– Внимание! Большевистише диверсант, слушай! Сопротивление бесполезно есть! Оружие бросать, на открытое место выходить, руки иметь всем вверх! Иначе – аллес абшиссен… поголовно стрелять! Считаю до фюнф! Айн… Цвай…

Считает, сволочь! Увидел? Ведь чёрт его, логово это, знает, как оно выглядит снаружи… А вдруг большого ума не надо для догадаться, в каких кустах могли спря…

Автоматная очередь полоснула слух, как давеча полосовали лоб распрямляющиеся ветки. Обезьянообразный рухнул ничком, прикрывая растопыренными пятернями затылок, а лейтенант Мечников даже до этого не додумался, он только втянул голову в плечи, слушая, как гансовские дум-думы шматуют камыш – ближе, всё ближе…

Давящая тишина (шорох листвы, птичье чириканье – да разве же это звуки?!); потом новый окрик снаружи:

– Даю последний шанс умными стать! Один минутен для размышлений!

И опять дубиной над теменем вскидывается тишина… Сколько прошло? Тридцать секунд? Сорок? Вот сейчас, сейчас шарахнет разрывными тупоносыми пулями… вупор… в голову… расхлестает кровавыми кляксами по смрадной грязи… сейчас…

Клокочущий бесчувственный голос (по-немецки):

– Совсем ничего не слышу. Их там нет. Или мертвы.

И какое-то бормотанье в ответ. Слов не разобрать, но чувствуется, что раздраженно и разочарованно.

И тихие мерные плески. Всё тише и тише.

Уходят?!

На пушку брали, сволота… Ничего они не заметили, просто брали на пушку… Ох же ж сволота проклятая…

А хозяин логова, похоже, очухался.

Выгнул горбом косматую спину, съежился, качнулся, – и вот он уже сидит в любимой своей позе: обняв колени, оперев на них оброслый дрянным волосом кретинский свой подбородок.

Михаил вздохнул и тоже сел… точней, сполз, обмякая, по трескучей колкой стене. Опасность пощадила, минула стороной, уманив за собою страх, и в образовавшуюся пустоту победительно ввалилось всё прежнее – боль, выматывающий душу озноб, тошнота… А тут ещё проклятые вонючие светочи ни с того, ни с сего вдруг удумали меркнуть все разом. Берложная внутренность пошла выспевать вязкой густеющей чернотой, и нужно было ни в коем случае не поддаться этой черноте, не дать ей сглотнуть себя, потому что вынырнуть уже не сумелось бы никогда… Вот только она – чернота – растворяла Михаиловы силы даже быстрее, чем добивала остатки гнилых голубоватых огней.

Единственное, что Мечников ещё мог разглядеть – это смутная тень напротив и две влажноблестящие точки обезьяньих глаз, вперенных ему в самое дно души.

И вновь исподволь вгадючивается в мозг знакомое уже ощущение чужого присутствия… Нет, не вполне знакомое. Теперь это не липкие щупальца, теперь это как корни… Вплетаются, врастают – без спешки да суеты, уверенно… в себе уверенно… а уж в тебе-то, лейтенант, и подавно…