— Разумеется! Просто власти это скрывают.

— Он в самом деле умер? — обратилась Сервилия! Кар к Веру. — Какая потеря!

— она старательно изобразила огорчение. Но вряд ли гибель Элия сильно ее взволновала.

«Люди плохо изображают чувства», — отметил про себя Вер.

— Я уверен, что он жив, — проговорил он вслух и, наклонившись к самому уху хозяйки и вдыхая запах дорогих галльских духов, шепнул: — Я могу спасти твою дочь!.

— Что ты хочешь? — отвечала она так же шепотом.

— Чтобы ты все рассказала. Гении жаждут ее смерти. И я хочу знать — почему.

Сервилия мгновение помолчала. При этом она продолжала любезно улыбаться гостям. Ну, может быть, лицо ее сделалось бледнее обычного.

— Не сейчас, — и она обернулась к Кумию. — Как ты думаешь, друг мой, может поэт управлять Империей?

— О нет, боголюбимая домна. Империей должен управлять беспринципный и безнравственный человек.

— Тебе было бы приятно подчиняться такому подонку? — поинтересовалась знаменитая актриса Юлия Кумекая.

Звезда театра Помпея была вызывающе некрасива, но это не мешало поклонникам

сходить по ней с ума.

— У проходимцев лучше всего получается управление государством, — вздохнул Кумий. — А утонченные души поэтов не созданы для интриг и подлостей верховной власти.

— Некто Бенит сегодня встретил меня на рынке Траяна и нагло потребовал, чтобы я пригласила его на обед, — сказала Сервилия Кар. — Судя по твоим характеристикам, из него выйдет прекрасный правитель, Кумий. Думаю, в следующий раз придется его позвать.

— Нет ничего приятнее для поэта, чем высмеивать императора, — заметил накрашенный оратор. — Высмеивать ничтожного Бенита было бы несказанным удовольствием. Так что пригласи на обед Бенита, домна Сервилия.

— Да, если бы императором стал Элий, — заметил Вер, — вы бы, господа сочинители, умерли со скуки.

— О нет, — засмеялся Кумий. — Я бы вдоволь поиздевался над его благородством. Благородный человек смешнее подлеца.

— Какой он благородный! — с неожиданной злобой прервал Кумия оратор. —

Благородные не идут в гладиаторы. Вы, молодые, имеете превратные понятия о благородстве. Ныне все перемешалось — ив мире, и в искусстве, и в риторике, — ухватился за свою любимую тему старик. — Даже в именах римлян ныне никому не разобраться. Прозвища служат личными именами, а благородные прозвания носят потомки рабов. В Риме наступил хаос.

— Этот хаос наступил тысячу лет назад, — напомнила Юлия Кумекая, — а ты все сокрушаешься по этому поводу.

— Если мы не восстановим прежнюю культуру и прежний порядок, Рим погибнет…

Оратор говорил сам для себя — его никто не слушал. Только Юлия наблюдала за стариком с интересом: в театре она собиралась сыграть Цицерона и теперь подыскивала неожиданные оттенки для будущей роли.

— Да, да, согласен, — продолжал тем временем Кумий. — Элий не благороден, а сентиментален. Сделавшись Августом, он будет долго каяться в каждой неудаче, а потом где-нибудь во время беспорядков в провинции задавят невинную кошечку или собачку, и Элий бросится на меч, не в силах этого пережить. Юлия Кумекая покачала головой.

— Ты нарисовал образ ничтожества, Кумий. Элий честен. Но не ничтожен. И я не знаю, добр ли он. Как ты считаешь Вер?

Вер задумался.

— Он знает, что такое жалость. Марк Аврелий был добр. Но это не мешало ему быть суровым.

Юлия Кумекая прикрыла глаза и тронула пальцем переносицу, как будто играла отрывок из какой-то новой роли. Все гости смолкли.

— А все же я не знаю, добр ли Элий, — повторила она. — И мне почему-то кажется, что нет.

— Зачем говорить об Элий или о Бените? — проворчал накрашенный старик. — У нас еще будет ничтожный император. Имя его — Александр.

— Кто-нибудь слышал последний анекдот о Цезаре? — оживился Кумий. — Он отправился в Субуру, но не смог трахнуть ни одной шлюхи, потому что у него не оказалось члена.

— Кумий, твоя шутка не эстетична, — одернула его домна Сервилия.

— О, ныне поэзия — это все, что не эстетично, домна. Таков наш век.

— Мы сами его сделали таким, — вздохнул оратор. — О, где она, божественная, навсегда утраченная Эллада, родина великого Искусства.

— Все там же, — сказал Вер. — И железнодорожный билет до Афин стоит триста сестерциев.

Эту комнату Небесного дворца боги, гении и смертные (если таковым дозволялось здесь бывать) всегда обходили стороной. Здесь даже небожители старались не говорить лишнего. Разумеется, сюда, потрясая пе-руном, мог вторгнуться Юпитер и потребовать, чтобы срочно изменили судьбу какого-нибудь смертного. Порой Минерва долго вела беседы, указывая хозяйкам комнаты на логические ошибки в их узорах. И часто Венера, разъяренная, появлялась здесь и, грозя немыслимыми бедами, требовала распустить пряжу. А вот Купидон не являлся никогда. Но каждый его выстрел заставлял прях связывать друг с другом самые неподходящие нити.

Да, боги не любили здесь появляться. Ибо комната эта принадлежала трем Паркам, суровым старухам, властительницам судеб. В зависимости от узора бесконечного полотна, что ткали они, не покладая рук, складывалась жизнь смертных. И Парки не любили что-либо менять в своем рукоделии. Ну только, если боги очень настаивали, то и тогда… Когда-то очень давно, еще до Гомера, место Парок занимала одна-единственная Мойра, она ткала свою непрерывную нить судьбы, и сам Зевс, глава греческого пантеона, не мог ничего сделать с Мойрой, ибо не мог совершить ничего несправедливого и неразумного. Но потом боги приобрели полную свободу, а Парки вплотную занялись людскими судьбами, и справедливость больше не влияла на замысловатую пряжу, но лишь прихоть и злая ирония трех старух определяли человеческую судьбу. Да, боги больше не зависели от этих трех старых богинь невысокого ранга. Но боги порой зависят от зависимости других, и очень обидно ощутить бессилие там, где ты мнил себя всемогущим.

Клото, самая младшая из Парок, пряла пряжу. Лахесис вытягивала нить, назначая человеку жребий. Антропос, когда ей того хотелось, безжалостно перерезала нитку. С утра до вечера и с вечера до утра ткалось замысловатое полотно.

Люди не всегда верно представляют работу Парок. Почему-то они воображают, что судьба каждого необычайно интересует трех старух. На самом деле Парки равнодушны к большинству людей. Зачастую они просто не успевают следить за всеми судьбами. Уже происшедшие события связывают узлы сами собой. И сплетается узор, неотвратимая сеть простого человека. Судьбу смертного определяют события заурядные. Своей многочисленностью они задавливают его, как снег засыпает путника на склонах Альп. Очередной эдикт императора, землетрясение, новый закон сената, смерть патрона, болезнь родителей, начало войны или новый договор с виками, предательство друга, надменность любимой, болезнь ребенка — и жизнь от рождения до смерти уже определена другими, и сам человек так мало может в ней изменить.