– Да, однако дело деликатное, и мы не имеем доступа к личным делам. Мне кажется, Рейн-Мари сможет добиться большего, чем телефонный звонок. Она умеет добывать информацию.

Гамаш улыбнулся, сказав это. Его жена не один десяток лет проработала в Национальном архиве Квебека. Собирала информацию. Но истина заключалась в том, что Рейн-Мари гораздо лучше охраняла информацию, чем раздавала ее.

При этом если кто и мог выудить закрытую информацию из учреждения, так только Рейн-Мари.

Гамаш снова посмотрел на запад, а потом поймал взгляд Бовуара.

Самолет набрал скорость и оторвался от взлетно-посадочной полосы Международного аэропорта имени Трюдо в Монреале.

Рейн-Мари заказала билет на рейс авиакомпании, которая совершала полеты в небольшой аэропорт «Билли Бишоп» в черте Торонто, а не в громадный международный аэропорт за городом. Так было гораздо удобнее.

Но лететь пришлось на винтовом самолете, и не все пассажиры чувствовали себя комфортно. Включая и женщину, сидевшую рядом с Рейн-Мари.

Она вцепилась в подлокотники, и на ее лице появилась гримаса, подобная маске смерти.

– Все будет хорошо, я обещаю, – сказала Рейн-Мари.

– Откуда ты можешь знать, бестолочь? – рявкнула в ответ женщина.

Рейн-Мари улыбнулась.

Значит, Рут не так уж испугалась, если не забыла ее обозвать.

Самолет взмыл в воздух. Если реактивный самолет взлетал как пуля, то маленький турбовинтовой – как чайка. Он летел, но был во власти воздушных потоков. Его подбрасывало, раскачивало, и Рут начала молиться вполголоса:

– О господи, черт, черт, черт, Исусе.

– Мы уже взлетели, – сказала Рейн-Мари успокаивающим тоном. – Так что можете расслабиться, старая карга.

Рут уставилась на нее пронизывающим взглядом. И рассмеялась. Когда они поднялись выше туч, Рут перестала судорожно хвататься за подлокотники.

– Люди созданы не для того, чтобы летать, – заявила она, перекрикивая рев двигателей.

– Но самолеты созданы именно для этого, и нам повезло: мы находимся в одном из них. У нас есть час до посадки, так что расскажите мне побольше о времени, проведенном вами в турецкой тюрьме. Насколько я поняла, вы там были охранником, а не заключенной.

Рут снова рассмеялась, и на ее лице появился румянец. Рут до смерти боялась летать, но все равно решилась отправиться в путь с Рейн-Мари. Чтобы составить ей компанию. И, как подозревала Рейн-Мари, чтобы помочь в поисках Питера.

Рут без умолку несла нервную чепуху, а Рейн-Мари держала ее за руку и не отпускала в течение всего безумного полета.

– Вы показывали Шартрану картины? – спросил Гамаш.

Речь шла о свернутых в трубку холстах, которые Клара постоянно носила с собой, словно волшебную палочку.

– Нет. Я думала об этом, но ведь Питер сам мог показать их ему и все же не сделал этого. Если он решил не показывать, то и я не должна. – Она внимательно посмотрела на Гамаша. – А что? Вы считаете, нужно?

Гамаш помедлил с ответом:

– Не знаю. По правде говоря, не вижу в этом особого проку. Просто мне любопытно.

– Что именно?

– Что о них скажет Шартран, – признался он. – А вам – нет?

– «Любопытно» не то слово, – усмехнулась Клара. – Скорее страшновато.

– По-вашему, они так плохи?

– По-моему, они странные.

– И что тут страшного? – спросил он.

Клара поразмыслила над его вопросом, взвешивая холсты в руке.

– Боюсь, что люди, увидев их, подумают, что Питер рехнулся.

Гамаш открыл рот, но снова его закрыл.

– Валяйте, – сказала она. – Говорите, что у вас на уме. Питер рехнулся.

– Нет, – возразил Гамаш. – Нет. Я собирался сказать кое-что другое.

– И что же такое вы собирались сказать?

Клара вовсе не ершилась, она действительно хотела знать.

– «Воинственные матки», – произнес Гамаш.

Клара уставилась на него. Она могла бы всю оставшуюся жизнь гадать, что собирается сказать Арман, но никогда бы не додумалась до этих двух слов.

– «Воинственные матки»? – повторила она. – А они-то тут при чем?

– Несколько лет назад вы сделали серию скульптур, – напомнил он. – Это были матки разных размеров. Вы украсили их перьями, кожей, кусочками мыла необычной формы, наклейками, листьями, кружевами и бог знает чем еще. И представили их на художественной выставке.

– Да, – рассмеялась Клара. – Как ни странно, я их все еще храню. Хотела подарить одну матери Питера на Рождество, но струсила. – Она снова рассмеялась. – Делать-то я их могу, а у меня самой ее нет. Воинственной матки то есть.

– Эта серия возникла не так уж давно, – напомнил ей Гамаш.

– Верно.

– Вы не жалеете, что сделали ее?

– Конечно нет. Это было так весело. И удивительно воодушевляюще. Все считали, что я валяю дурака, но это было нечто совсем другое.

– И что же?

– Очередная ступенька лестницы.

Гамаш кивнул и поднялся. Но прежде чем уйти, он наклонился и шепнул Кларе на ухо:

– И я уверен, все вокруг думали, что вы рехнулись.

– Он был не просто ненормальный, – сказал профессор Мэсси. – Он был душевнобольной.

Он перевел взгляд с одной женщины на другую. Они сидели в его учебной мастерской в колледже. Профессор уступил Рут свой любимый стул. Тот, что стоял перед открытым пространством, занятым свертками защитной пленки для пола, мольбертами, засохшими палитрами. В углу лежали стопки чистых холстов, а по стенам висели в произвольном порядке собственные картины Мэсси, необрамленные. Они радовали глаз, оживляли и согревали помещение.

– И это была не какая-то шуточная болезнь, – продолжал профессор. – Тут дело не в эксцентричности. Он стал опасен.

– Опасен? То есть склонен к насилию? – спросила Рейн-Мари.

Она изо всех сил пыталась удержать внимание пожилого профессора, но он никак не мог сосредоточиться на ней надолго. Его взгляд то и дело возвращался назад.

К Рут.

А Рут, со своей стороны, совсем потеряла разум. Но, как показалось Рейн-Мари, обрела сердце.

Старая поэтесса захихикала, когда профессор Мэсси пожал ей руку.

Они приехали получасом ранее, без предупреждения, хотя Рейн-Мари позвонила секретарю узнать, будет ли профессор на месте.

Он был на месте.

По-видимому, он всегда был на месте. И теперь Рейн-Мари стала замечать другие вещи. Подушку и аккуратно уложенные поверх нее одеяла рядом с потрепанным диваном.