От Гамаша и Бовуара не ускользнуло, что их хозяин точно знает, кто они. По крайней мере, кто один из них.

– Мы ездили туда, – сказал Гамаш. – Удивительный вид на реку.

– Да. Дух захватывает.

Марсель Шартран опустился в кресло и положил ногу на ногу. Удобно устроившись, он слегка улыбнулся. Не усмехнулся, отметил Гамаш. Если некоторые лица, расслабляясь, приобретают несколько осуждающее выражение, то Шартран выглядел просто довольным.

Его лицо на расстоянии было красивым, городским. Но вблизи на нем виднелись многочисленные морщинки. Обветренное лицо. От времени, проведенного на природе. На лыжах, снегоходах, за рубкой леса. Или стояния над краем пропасти и созерцания великой реки. Честное лицо.

Но был ли он честным человеком? Гамаш воздержался от вынесения окончательного суждения.

Возможно, Шартран был старше, чем казалось на первый взгляд. Однако в нем безошибочно угадывалась бьющая через край энергия.

Гамаш прошел по комнате. Оглядел стены из мощного плитняка. Летом прохладно, зимой тепло. Маленькие углубленные окна, традиционные для старых квебекских домов. Шартран явно уважал прошлое и того habitant[66], который своими руками построил этот дом сотни лет назад. Строительство велось в спешке, но с большим тщанием, чтобы защитить себя и семью от стихий. От приближающейся зимы. От чудовища, которое наступало по великой реке, неся с собой лед, снег и лютый холод. Набирая силу и мощь. Из первых поселенцев удалось выжить немногим, но тот, кто построил этот дом, выжил. И дом все еще предлагал крышу над головой тем, кто в ней нуждался.

За спиной Гамаша Шартран предлагал Кларе и Мирне еще коньяка. Мирна отказалась, а Клара согласилась на полглотка.

– Может, чтобы взять в постель с печеньем, – сказала Клара.

– Вот он, дух первопроходцев, – изрекла Мирна.

Полы в доме сохранились со времени строительства. Широкие сосновые доски из деревьев, которые тянулись ввысь на этом самом месте, а теперь лежали, потемневшие от многолетнего окуривания дымком из камина. Два дивана стояли друг против друга по разным сторонам камина, перед каждым скамеечка для ног, на столике рядом стопка книг. Лампы мягко освещали комнату.

Но больше всего Гамаша заинтересовали стены. Он прошелся по гостиной. Иногда наклонялся поближе, чтобы разглядеть оригинал Кригхоффа. Лемье[67]. Ганьона. Между двумя окнами висела маленькая картина маслом.

– Прекрасно, правда?

Шартран подошел к Гамашу сзади. Тот ощутил его присутствие, но не оторвал взгляда от картины, которая изображала лес и клин скалы, вдающейся в озеро. И цепляющееся корнями за каменистую землю одинокое дерево, ветки которого искалечил безжалостный ветер.

Картина поражала своей красотой и отчаянием.

– Это Томсон?[68] – спросил Гамаш.

– Да.

– Алгонкинский парк?[69]

Суровый пейзаж говорил сам за себя.

– Oui.

– Mon dieu, – произнес Гамаш на выдохе, понимая, что он дышит на ту же картину, на которую дышал ее творец.

Два человека разглядывали маленький прямоугольник.

– Когда он написал эту картину? – спросил Гамаш.

– В тысяча девятьсот семнадцатом. В год своей смерти, – сказал Шартран.

– Погиб на войне? – спросил Жан Ги, присоединившийся к ним.

– Нет, – ответил владелец галереи. – Несчастный случай.

Гамаш выпрямился и посмотрел на Шартрана.

– Вы в это верите?

– Хочу верить. Было бы слишком страшно думать иначе.

Жан Ги перевел взгляд с Шартрана на Гамаша.

– А есть сомнения?

– Некоторые, – ответил Гамаш, возвращаясь к дивану, словно не хотел, чтобы картина подслушала их разговор.

– И какие сомнения?

– Том Томсон писал главным образом пейзажи, – стал рассказывать Шартран. – Его любимым местом был Алгонкинский парк в Онтарио. Ему нравилось тамошнее уединение. Он брал каноэ, обустраивал себе место и приезжал оттуда с великолепными пейзажами.

Он указал на маленькую картину.

– Он был знаменит? – спросил Бовуар.

– Нет, – ответил Шартран. – При жизни – нет. Его почти никто не знал. Только другие художники, но не публика. Однако вскоре узнала.

– Его смерть привлекла к нему внимание, – заметил Гамаш.

– Повезло тому, у кого имелись его картины, – сказал Бовуар.

– Повезло владельцу галереи, где он выставлял картины, – подтвердил Шартран.

– Так в чем же загадка? Как он умер?

– Официальное заключение – утонул, – ответил Гамаш. – Но сомнения оставались. До сих пор ходят слухи, что его убили либо он покончил с собой.

– С какой стати ему кончать с собой? – спросил Бовуар.

Они снова сели: Гамаш и Бовуар – на диване, Шартран – на своем кресле лицом к пустому камину.

– Есть гипотеза, что Томсон пребывал в депрессии, потому что его работы не находили признания, – сказал Шартран.

– А гипотеза убийства?

– Возможно, его убил другой художник, завидовавший его таланту, – ответил Шартран.

– Или кто-то, у кого имелось много его работ, – предположил Гамаш, глядя в глаза хозяину дома.

– Например, владелец галереи? – Шартран улыбнулся, вроде бы искренне. – Мы корыстные, нецивилизованные люди. Мы склонны обманывать как художников, так и покупателей. Мы готовы на что угодно ради прибыли. Но все же не на убийство.

Бовуар и Гамаш знали, что это неправда.

– О ком вы разговариваете?

Клара и Мирна некоторое время находились на другом конце комнаты, восхищаясь работами Жана Поля Лемье, но теперь Клара уселась на диван напротив Гамаша.

– О Томе Томсоне. – Шартран показал на маленькую картину, своего рода окно в стене, выходящее в иное время, в иной мир. Но очень похожий на мир Шарлевуа.

– Désolé, – тихо произнес Гамаш, не отрывая глаз от Клары. – Это было бестактно.

– Désolé? – переспросил Шартран, встревоженный этим внезапным всплеском эмоций. – Что тут может расстраивать?