В ответ на многоточие Айгуль написала: «Ты плачешь?» Я ответила вопросом на вопрос: «А как ты думаешь?» И больше ни на что не было сил. Я отключилась от Сети. Легла на диван – не могла ни стоять, ни сидеть: у меня подкашивались ноги, и все тело дрожало как в лихорадке – и рыдала взахлеб. Я перестала понимать, что творится в моей голове. В один миг разрушилось все, на что я опиралась многие годы. Все, что не давало мне сойти с ума в детском доме, – любовь к маме, моя бесконечная преданность ей одной. И надежда на встречу.

Я не помню, сколько прошло часов, но открылась дверь и в квартиру вошла Полина, моя одногруппница по колледжу. В тот год она жила у меня, потому что ей не досталось общежития и не было денег снимать квартиру.

– Что случилось?!

Она испуганно склонилась надо мной. Что-то говорила. Но я не понимала ее слов, они доносились до меня, словно сквозь вату, и ничего вразумительного ответить ей не могла.

– Я из капусты?! – прорыдала я ей в лицо.

Полина отшатнулась.

– Скажи, я из капусты??? – закричала я так, что стекла на окнах задрожали.

Я не понимала, как так можно было со мной поступить! Бросить тогда. И снова предать сейчас. Почему так?! За что?! Ведь я мечтала только о ней и отталкивала всех остальных.

Полина продолжала задавать мне вопросы, но я не слышала их. Я даже не видела ее – все как в тумане. Мне было тошно от ее присутствия. Чего она хочет от меня? Что она, «домашняя», может понять в моей беде? Я встала и в чем была ушла из квартиры. Всю ночь ходила по улицам, рыдала и не могла остановиться. Это оказалось слишком больно. Так больно, что даже я, человек, познавший в жизни немало травм и обид, не могла этого вынести. Я не понимала, за что они так со мной. Я думала, думала, думала. И шла, шла, шла – просто для того, чтобы не сойти с ума. В какой-то момент меня опять начало трясти, как в лихорадке, я каким-то чудом догадалась, что мне нужно выпить воды. Помню, зашла в круглосуточный магазин и увидела себя в зрачках продавщицы, которые расширились от ужаса. Опухшая, с синим носом и красными глазами, неузнаваемым лицом, блуждающими глазами. Продавщица спряталась от меня за прилавок и пропищала оттуда:

– Чего вам?

– Воды, – прохрипела я.

– Держите!

Она поставила бутылку и тут же попятилась, словно я была больной и заразной.

Так я и ходила с этой бутылкой всю ночь по улицам. Пришла домой только утром, взяла свои кисточки-краски, долила в бутылку воды и пошла рисовать. Хорошо, в колледже шла практика – занятий в тот день я бы не выдержала. Приехала на пленэр, села на свое место и весь день сидела, не шевелясь, погруженная в свои мысли. Меня словно подбросили в воздух, лишив почвы под ногами, и я болталась теперь между небом и землей. Как так вышло, что я оказалась из ниоткуда? Как ребенок родился, если не было ни матери, ни отца. Я просто не понимала этой истории, она не укладывалась у меня в голове. Сидела и, не обращая ни на кого внимания, мысленно говорила с мамой. У меня в голове толкались, наскакивая один на другой, бесконечные вопросы.

«Скажи, какая другая женщина, если записали меня на тебя? Если ты не возражала против этого в суде и много лет платила алименты? Для чего это, если ты не моя мать? Что здесь пошло не так? Кто тогда дал мне имя, если не ты? Чего ради я ношу твою фамилию? И почему ты не запомнила эту женщину, не можешь ничего о ней рассказать?! Ты доверила ей свой паспорт и свое имя, ты должна была знать, кто она! Не может такого быть! Я не верю тебе, не верююююю!!!»

Я все это крутила, крутила в своей голове, и у меня ничего не сходилось. И только потом – как вспышка – внутри прозвучали слова Алии Имировны, которые она сказала давным-давно: о том, что скорее всего мама отказалась от меня, потому что в казахской традиции принести в дом внебрачного ребенка – позор для всей семьи.

Мою маму бы прокляли и никогда не простили. Она стала бы изгоем, не смогла никогда больше выйти замуж и родить еще детей. Возможно, в этом причина? И она до сих пор боится своего позора, боится, что ее проклянут? И постепенно, через эти объяснения, я пришла к мысли, что не могу ее осудить. Может, обстоятельства были куда сильнее ее – девочки-студентки. Ей никто не помог, никто не поддержал. А может, она и вправду не врет? Я ведь не знаю! Мы не сдавали анализы ДНК, чтобы на сто процентов убедиться, где правда, где ложь. Только если мы обе пройдем обследование, все, наконец, проявится. А пока…

То лето было самым тяжелым в моей жизни. Я потеряла мать, так и не успев обрести ее. Эсланды Борисовны тоже не было рядом, она опять находилась в очередном лагере в Крыму вместе с детьми. Только через два дня я обнаружила в себе силы ей позвонить. Уже выплакала к тому времени все слезы, и по чуть-чуть, понемногу меня стало отпускать.

– Алло?

Голос близкого человека прозвучал для меня как спасение. Я почувствовала, что больше не одна со своей бедой. От этого стало легче.

– Эсланда Борисовна, – говорю ей вместо приветствия, – вы там сидите?

– Сижу, – отвечает она.

И я представила, как она сидит прямо на траве: мы в том лагере всегда ходили звонить на гору, там лучше ловила связь.

– Моя мать – это не моя мать.

Я произнесла эти слова, и меня снова начали душить слезы.

– Что?! Что ты говоришь?

– Моя мать – это не моя мать.

– Как же так?

– Ну, вот так.

И я рассказала ей всю историю. Все, что написала мне Айгуль. Эсланда Борисовна долго ничего не могла ответить. Молчала в трубку. Даже для нее, взрослой женщины и психолога, это оказалось чересчур. У нас с ней в тот день даже не получился разговор: мы обе были подавлены, и я слышала сквозь огромное расстояние, что и ее тоже душат самые неприятные чувства.

– Приезжайте, – только сказала я, – будем вместе думать, что делать.

Мы не поехали в Челябинск, сдали билеты. Я написала Айгуль, что не могу: слишком больно, так, словно меня режут изнутри на части. Я не смогу встретиться со своей тетей, с ее мамой, не смогу спокойно смотреть на родню. Буду все время плакать. Хочу, чтобы у меня внутри все как-то затихло. Чтобы рана хотя бы чуть-чуть затянулась. Она написала мне, что все понимает и они готовы ждать.

Ждать им пришлось долго, целый год. Только через двенадцать месяцев у меня появилось достаточно сил, чтобы вернуться к мыслям о поездке в Челябинск. Именно в тот год мать написала мне единственное письмо, в котором повторила все, что рассказала Айгуль, только подробностей стало больше. Она – теперь уже сама – рассказала, что меня родила совершенно другая женщина. Что она эту женщину не помнит, не знает, но та точно была студенткой той же Тимирязевской академии. Рассказала, будто она пришла в общежитие, а та женщина стоит, и у нее уже начались роды. Мать сунула ей свой паспорт, когда приехала «Скорая». И поэтому меня зарегистрировали на ее имя. «Я не твоя мать, – писала она, – но не стала оспаривать то судебное дело про алименты. Потому что ты ни в чем не виновата. В чем ты виновата? Ты же ребенок. И я решила, что чем смогу, тем тебя и поддержу».