Несмотря на придворную проницательность, Малышев ошибся. Константин Петрович никогда себя не чувствовал в Петербурге как дома и спустя полвека. Он тосковал по Москве, особенно в вечерние часы, и годы, проведенные на брегах Невы, едва ли не усилили во сто крат тягу назад, к отчему приземистому деревянному строению в Хлебном переулке.

Константин Петрович спустился в вестибюль, долго надевал громоздкую провинциальную шубу, раскланялся с Драгомировым и Тотлебеном, которые сияли парадными мундирами, крестами и медалями, вышел к возку в сопровождении высокого и молчаливого, но уже другого незнакомого офицера и, усаживаясь на твердое кожаное сиденье, внезапно ощутил такую пустоту в сердце, что голова закружилась и в глазах потемнело. По плечу ли взвалил необычную для простого смертного нагрузку?

Отчитавшись перед графом Строгановым, он поспешил в гостиницу Демута обедать. Вечер Константин Петрович проведет в Михайловском дворце у великой княгини Елены Павловны, где Антон Рубинштейн будет играть любимого композитора Франца Шуберта. Баронесса Раден в прошедшем году представила Константина Петровича великой княгине, и с той поры Михайловский дворец притягивал его магнитом. Да не только Константина Петровича! Что бы ни происходило в стране — несчастная война или знаменитые, но не оцененные Европой реформы, кабинет хозяйки Михайловского становился своеобразным центром событий. Хирург Николай Иванович Пирогов постоянно сносился с великой княгиней и баронессой Раден, получая от них духовную и материальную поддержку. Списки сестер милосердия, решивших отправиться в осажденный Севастополь, составлялись в самом просторном из залов нижнего этажа, где упаковывались заграничные медицинские пособия для раненых. Круг интересов великой княгини включал разнородные предметы: и консерваторию, и санитарные училища, и издание книг, и распространение произведений русской литературы в Германии. Баронесса Раден, например, переводила Хомякова и Самарина на немецкий язык.

В Михайловском дворце вызревали всякие хитроумные планы, укреплялась и развивалась деятельность Общества Красного Креста, формулировались предложения, которые позднее использовались в ходе подготовки различных перемен. Попасть в число ближайших друзей великой княгини и баронессы многие почитали за счастье. Прибывший из провинции молодой князь Владимир Черкасский — один из энергичных энтузиастов эпохи освобождения крестьян — вместе с семьей поселился, приглашенный. Еленой Павловной, во дворце в напряженнейший период дискуссий о путях развития русского социума. Великая княгиня испытывала к Черкасскому особую симпатию. Их сближала совместная оппозиция московским славянофилам по целому ряду кардинальных проблем. Воспитанные в духе континентального индивидуализма, они хотели избавиться от общины, которая справедливо представлялась единомышленникам почти непреодолимой преградой на пути быстрого прогресса крестьянских хозяйств. Общинная концепция, ухудшенная и извращенная большевиками, в конце концов привела к созданию в сталинском рабовладельческом аду Богом проклятых бездарных и пьяных, фальшивых и грабительских колхозов, идеология которых вдобавок базировалась на отрицании частной собственности и на землю, и на все прочее. Недаром злейший враг России нацист Гитлер, оккупировав гигантские территорий на востоке, оставил колхозный ГУЛАГ нетронутым, продолжая сталинскую политику выкачивания из амбаров голодающих сельскохозяйственную продукцию для продолжения бойни.

У великой княгини с удовольствием бывали братья Милютины, Юрий Самарин, сестры Тютчевы, благородный, веселый и остроумный великий князь Константин Николаевич, братья Константин — до своей смерти в шестидесятом году — и Иван Аксаковы, наезжающие из Москвы, и многие русские европейцы и иноверцы вроде Степана Жуковского. На вечерах в Михайловском дворце мелькали представители замкнутой элиты — такие как Кавелин со Стасюлевичем, петербургская высоколобая профессура, будущий министр финансов Николай Христианович Бунге и кто угодно, не примыкавший к лагерю, как их тогда называли, реакционеров, то есть мрачных реаков, которых динамика времени отшвыривала назад.

Внешне Елена Павловна не обладала аристократической самоуверенностью. Миндалевидные глаза смотрели с грустной укоризной и даже с не подобающим занимаемому положению смущением. Длинная гибкая шея, украшенная жемчужным ожерельем, алебастровые покатые плечи придавали очарование этой незаурядной женщине и в зрелом возрасте. Ее супруг великий князь Михаил Павлович, за которым укрепилась репутация солдафона, рыжий Мишка, относился к разряду хитрецов. Переваливая русскую границу, он произносил «уф!» и на первой же станции сбрасывал осточертевший гвардейский мундир, облачаясь в свободные и модные парижские одежды. Непременной деталью туалета рыжего Мишки становилась мягкая шляпа, какие носили профессиональные гранильщики Больших бульваров. При жизни мужа великая княгиня держалась в тени. Рыжий Мишка боялся старшего брата. Но после его кончины и падения Севастополя истинные намерения и мысли великой княгини начали постепенно прокладывать дорогу в верхних слоях правительственного бомонда. Царствующий племянник давно оценил качества тетки.

В тот вечер, когда Константин Петрович шел по набережной Екатерининского канала мимо впоследствии рокового места, где страдающий триппером Рысаков с Гриневицким, переполненным польской злобой, бросили в карету Александра II бомбы, его догнал князь Павел Петрович Вяземский, спешащий по тому же адресу.

— Весьма рад, что вы наконец перебрались в Петербург, — сказал сын очкастого поэта Вяземского, человека, который называл себя другом Пушкина, но в действительности, скорее, был его приятелем. — Я сам люблю Москву и желал бы жить там, но, увы, дело варится здесь, и дело великое. Я никогда вас у Елены Павловны не встречал. Вы давно ей известны?

— Отнюдь, — ответил скромно Константин Петрович, удивленный вольной манерой отпрыска важничающего министерского бюрократа заговаривать с неблизким знакомцем, с каким шапочно сталкивался и не припомнить где.

Старшего Вяземского Константин Петрович не очень любил за тесные отношения с Нессельроде и стремление к чинам не только придворным. Сын тоже завернул на служебную лестницу, хотя более имел склонность к литературным прениям и пустому болтливому вольнодумию.

— Едва великая княгиня появилась в Петербурге и вышла замуж, батюшка предрек ей большую будущность. Однако со временем стал грустнее смотреть на ее жизнь при нашем казарменном дворе. Считал, что она здесь не заживется, ибо не уживется: разногласие девушки, получившей воспитание в благородном пансионе, с прочими членами царской семьи слишком остро. Ей по нутру европейские нравы, а Россию к Европе не скоро пристегнешь. А если и пристегнешь, то рваться и дергаться она сразу начнет в сторону Азии.

— Да и надо ли пристегивать? — не удержался Константин Петрович от едкого замечания. — Нам с Европой будто бы не по пути.

— Вы полагаете? — иронично спросил младший Вяземский.

Константин Петрович предпочел промолчать. У ворот в сад Михайловского дворца толпились кареты. Съезд, видно, предстоял торжественный. Еще в Училище правоведения Константин Петрович слышал о великокняжеских «четвергах». Между тем сегодня не четверг, а вторник. Константин Петрович, как только снял надоевшую за день провинциальную шубу, обнаружил, что малосимпатичный сын популярного отца исчез, растворился в густых и теплых лучах сотен свечей, в волнах приглушенной квартетной музыки и в ароматах женских духов. В Михайловском запах потных подмышек и после танцев не ощущался. Великая княгиня, судя по происходящему, отлично прижилась в России, не оставляя, однако, надежды превратить ее в европейскую страну. У поляков есть пословица: «Надежда — мать глупых». Но глупой великую княгиню не назовешь.