Решение же этой задачи, в чем близнецы нисколько не сомневались, крылось в ритуале — понятие ритуала часто обсуждалось в доме Фаренгейтов в связи с гухийнуи. Однако Борис и Уна были всего только наблюдателями, слишком европейцами, чтобы понять ритуал в его нутряных истоках. А их черноволосые, тюленеокие дети уже придумали, как управлять ходом вселенной, используя такие подручные средства, как нож и полярная лиса.

С гухийнуи Таинто’лилит и Марко’каин никогда не встречались, однако головы у них, похоже, работали точно так же — о чем Уна и заговаривала всякий раз, как видела детей отправляющимися в нагруженных импровизированными талисманами, кумирами и амулетами санях на совершение некоего торжественного обряда.

— Ах, если бы в тайны гухийнуи пытались проникнуть вы двое, а не старый Борис, — льстила она им, — вы бы мигом добились успеха, правда, ангелочки мои?

И действительно, когда доходило до ритуала, близнецы выказывали способность к великому терпению. Конечно, они, подобно всем детям, отличались порывистостью и никогда не ходили шагом, если можно было припуститься бегом, но магия это совсем другое дело, магия — не игра. Она величава, стихийна и подгонять ее не положено. Ты можешь в мгновение ока проглотить свой обед, можешь безрассудно запрыгнуть на угли костра, однако выдергивать нити из ткани времени следует с большой осмотрительностью.

Вот, скажем, чтобы разрешить проблему «титек и бороды», Таинто’лилит с Марко’каином придумали ритуал, исполнить который можно было лишь один раз в году, в тот насыщенный магией миг, когда летнее солнце поднимается, наконец, над горизонтом. Незадолго до этого дети ловили капканом лису и сооружали для нее клетку — впрочем, нет, возможно, клетка изготовлялась заранее. Затем они увозили лису к горизонту и закрепляли в таком положении, чтобы голова ее смотрела туда, где собиралось взойти солнце. Превосходя свою пленницу ростом, дети, разумеется, первыми замечали знаки скорого появления света, и как раз перед тем, как и лисе предстояло увидеть его, Марко’каин коленями прижимал ее голову к земле, а Таинто’лилит выкалывала ей оба глаза.

Потом они убивали лису, что, впрочем, не составляло существенной части ритуала — то был просто жест милосердия. И каждый год дети повторяли этот обряд с новой лисой, с вечно перевоплощавшейся лисой, которая неизменно закрывала глаза — лишь бы не видеть, как одно время года сменяется другим.

— Думаешь, это поможет? — спрашивала Таинто’лилит.

— Наверняка, — заверял ее Марко’каин. — Мышонкой чувствую.

Ну, если он так говорил, сомневаться не приходилось.

Большой дом, в котором жили Фаренгейты, вставал посреди ландшафта, точно забытый на Луне космический корабль. Этот чудовищный купол из стали, бетона и двойных оконных рам соединялся подобием пуповины с беспрестанно и мягко погуживавшим генератором. Внутреннее убранство дома было выдержано в наислащавейшем баварском стиле — деревянные, затейливо изукрашенные часы с кукушками, шоколадно-коричневые столы и стулья, вышитые коврики на стенах, стеклянные горки, наполненные миниатюрными куклами самых разных народов. Над камином, который никогда не разжигали, потому что центрального отопления хватало и без него, висело массивное, писаное маслом полотно — золотистый олень посреди рощи гигантских брокколи. Собственно говоря, растительности вокруг дома все равно никакой не было, так что и жечь в камине было нечего, кроме (если приспеет такая нужда) мебели да книг и бумаг Фаренгейтов.

Кухня представляла собой барочную страну чудес, поблескивавшую полированным деревом и медью; со стен ее рядами свисали десятки причудливой формы приспособлений и утвари. Однако в дело шло, да и то изредка, лишь малое их число. Все, чем кормились Фаренгейты, извлекалось из морозильника размером с «фольксваген» и варилось или жарилось Уной — в зависимости от того, что это было — в сероватой кастрюле с треснувшей деревянной ручкой либо на покрытой подпалинами керамической печной сковороде. Стряпухой она была патологически забывчивой и любое блюдо, если готовили его не близнецы, обращалось для едока в серьезное испытание — впрочем, временами на Уну нападало некое настроение, в котором она пекла замысловатые печенья и плюшечки, а то и супы варила.

— Вам нужны витамины, минералы, всякие малопонятные микроэлементы, — с воодушевлением объявляла она в таких случаях, ставя перед детьми особые, праздничные тарелки с серебряными каемочками. — Нельзя же только и жить что на всякой дряни, понимаете?

Стены в спальне близнецов были выкрашены в сиреневый цвет — в виде бисексуального компромисса между розовым и голубым. Впрочем, взглядам открывалась лишь малая часть этих стен, столь плотно были они завешаны эстампами, полками, на которых теснились безделушки, и заставлены книжными шкафами. Все это богатство еще в детстве принадлежало Уне, и она настояла на том, чтобы взять его с собой на остров, — по причинам личного, сентиментального свойства — задолго до того, как были зачаты Таинто’лилит и Марко’каин. И с ходом времени все большая и большая его часть переходила в собственность детей, — глаза Уны вдруг заволакивала туманная пелена, и она бросалась к запертому на ключ шкафчику, а то и к чемодану, чтобы вытащить оттуда некую вещицу.

— Вот, пусть она будет вашей, — говорила в таких случаях Уна, взмахивая какой-нибудь старинной безделкой или изжелта коричневой книгой. — Но только пообещайте беречь ее.

Тщательное изучение этих вещиц — деревянных лошадок с настоящими гривами и хвостами, хрустальных шаров с херувимами внутри, игравших альпийские напевы музыкальных шкатулок, мышиных чучелок в тирольских шляпках, зеленых бархатных курточках и кожаных штанишках — и позволило Таинто’лилит с Марко’каином сложить мозаичное представление о том, кем, собственно, могла быть их мать.

Из разговоров ее понять что-нибудь было намного труднее. Уна обращалась к детям с сотней, от силы, фраз в год, а если не считать повторов, так их получалось еще и меньше.

Ввиду такой скудости, близнецы составляли «Книгу Знания», в которую набожно заносили все услышанное от матери. Не равнодушные ее выговоры, разумеется, и не брошенные мимоходом распоряжения по хозяйству, но слова, исполненные куда как большего смысла и значения. Книга эта — сотня с чем-то пустых страниц в твердом, украшенном сложным узором переплете — была предметом священным и никакие ошибки в ней не допускались. Каждое слово, каждая буква, для нее предназначенные, обсуждались близнецами заранее, записывались практики ради на обрывок бумаги и лишь после этого с великим тщанием напечатлевались на кремово-белых страницах. И первая в ней запись была посвящена, что лишь естественно, сказанному матерью о самой книге при вручении оной детям.

«Эта книга была когда-то деревом.»

Мысль интригующая. Дом Фаренгейтов переполняла всякого рода бумага — учебные, в крепких переплетах, пособия, карты, немецкие романы, очень старые газеты, глянцевые журналы, доставлявшиеся сюда по воздуху из Канады, ну и, конечно, горы блокнотов и просто разрозненных записей Бориса и Уны. И все они, если верить матери, были когда-то деревьями. Мысль многозначащая вдвойне, поскольку ни единого дерева близнецы отродясь не видели — ну, разве что на картинках из книг.