Более-менее точно можно представить и то место, где нашего героя расквартировали. В поэме «Дом над Великой» тщательно описан быт неизвестной псковской семьи, жившей на берегу реки в белом домике, за которым начиналась территория Спасо-Мирожского монастыря. Значит, поэт жил в районе Завеличье и из окон белого домика видел противоположный берег Великой, по которому день и ночь двигались автомобили с печальным «грузом»:

Интересно было бы узнать: что это был за дом и что за семья, кто ее глава, работавший в Псковской губернской земской управе («двадцатый год в служебной свалке»), кто его жена и дочери, названные в поэме Анютой и Людмилой? Возможно, когда-нибудь на эти вопросы ответят псковские краеведы. Мы же скажем, что это была последняя мирная русская семья, которую Саша Черный видел в своей жизни. После Пскова он уже не встречал счастливых русских семей.

Александр Михайлович и сам обрел здесь покой. Рядом со стенами старинного Спасо-Мирожского монастыря бренным и суетным казалось всё происходящее. Сколько войн повидали эти молчаливые камни, и каждая для своего времени была не менее страшной, чем нынешняя. Таранили эти стены и немецкие рыцари, и поляки короля Стефана Батория, грабили, жгли, а обитель, латая раны, каждый раз выживала. Столетие тому назад бродил здесь Пушкин, наезжая в Псков всякий раз, когда бывал в Михайловском. Теперь ходил в задумчивости поэт Саша Черный, возможно, повторяя речение царя Соломона о том, что «и это пройдет»:

К псковскому району Завеличье нас отсылает и стихотворение «Галоши счастья» (1924), где Черный, вспоминая псковских знакомых, называет одну фамилию: «Батов жив?» — «Давно расстрелян». Память о Петре Дионисьевиче Батове, купце 1-й гильдии, старовере, имевшем огромный двор на нынешнем Рижском проспекте, жива в городе и сегодня. На свои средства Батов выстроил здесь же церковь с необычным названием Моленная Поморского беспоповского согласия, было в ней уникальное собрание древних икон византийского, новгородского и псковского письма; современники сравнивали эту коллекцию с флорентийской галереей Уффици. Саша Черный наверняка побывал там в числе благодарных посетителей. Купца Батова расстреляли большевики в декабре 1918 года.

Белый псковский домик, где «живут две девочки» Тася и Лиля с толстым папой, худой мамой и кухаркой, поэт описал и в сказке «Домик в саду», над которой работал в первые дни 1917 года. По его словам, писал он ее «усталый, как кошка после родов, ночью, в один присест — и, когда кончил, сам не знал, бросить ли, что написалось, в корзинку или послать» (Переписка Саши Черного с Корнеем Чуковским // Новый журнал. 2006. № 245). Однако послал для горьковского альманаха «Радуга», выход которого был запланирован на весну. Никто еще не знал о том, что весной будет не до детей. «Радуга» увидит свет только в январе 1918 года под новогодним названием «Елка», и на ее страницах останется дореволюционное имя «Саша Черный», которое вскоре исчезнет из детской литературы на долгие десятилетия.

За литературную часть «Радуги» отвечал Чуковский, который параллельно делал альманах «Для детей» и поэтому разрывал Сашу Черного надвое. 3 января 1917 года поэт писал Корнею Ивановичу: «„Цирк“ пришлю: но ведь Вы знаете, что я его обещал в „Парус“, а о рисунке еще раньше говорил с Ремизовым. Вам для третьего номера пришлю вовремя. Сам увлекся. Дай Вам Бог сто лет жизни за вашу затею» (Переписка Саши Черного с Корнеем Чуковским // Новый журнал. 2006. № 245). То, что Александр Михайлович «говорил» с сатириконцем Ре-ми и что «Цирк» действительно вышел с иллюстрациями этого художника (№ 9), свидетельствует о том, что неприязни между ними не осталось.

Вообще Саша Черный в Пскове отогрелся душой. Как рассказывала Мария Ивановна, этому поспособствовал его непосредственный начальник — главврач госпиталя Алексей Феликсович Држевецкий, создавший поэту приемлемые условия для работы и творчества. Саша Черный сложил о своем новом покровителе ироническую «Оду на оставление доктором Држевецким 18-го полевого госпиталя» (1917) и тем самым его обессмертил:

Эту «Оду», предназначенную для узкого круга посвященных, поэт счел нужным опубликовать в своем берлинском сборнике «Жажда» (1923), как и стихотворение памяти генерала Губера, желая, видимо, память об этих людях увековечить. По крайней мере, в семье Држевецких поэта долго помнили и бережно хранили его автограф «Оды». Кстати, вместо безличного слова «фельдфебель» в нем стояла фамилия Костяшкин. Этот же Костяшкин, «по истории болезни мышечный ревматик, по характеру человек спокойный и обстоятельный», много лет спустя воскреснет в рассказе Саши Черного «Диспут» (1925).

Улучшение состояния нашего героя в Пскове связано и с тем, что к нему наконец переехала жена (потому в адресном справочнике Петрограда за 1917 год и нет ее данных). То, что она жила в Пскове, подтверждает и сохранившийся в ее архиве альбом с гравюрами и надписью на титуле: «Глубокоуважаемая Мария Ивановна — сей скромный труд пусть будет памятью о нас, учениках художественной школы, благодарных вам за ваше доброе всегда отзывчивое к нам отношение. Псков». Надпись стилизована под древнерусское письмо, украшена искусной буквицей и заставками.

Видимо, Мария Ивановна преподавала в Художественно-промышленной школе имени Н. Ф. Фан-дер-Флита, располагавшейся в одном из зданий Поганкиных палат. Это учебное заведение, открытое в 1913 году при посредстве Псковского археологического общества при Художественно-промышленном музее, обучало уникальным местным ремеслам: работам по керамике, стеклу, кузнечно-слесарному, столярно-резному и мозаичному делу. Черный, мгновенно схватывавший комизм, тут же зацепился за фамилию Фан-дер-Флит и использовал ее в «Цирке» (который отослал в альманах «Для детей»): среди других жуликов там есть «чревовещатель Флит». Годы спустя эта же фамилия прозвучит в стихотворениях «Хрюшка» (1920) и «Бал в женской гимназии» (1922).