В эти петроградские дни Саша Черный, не понаслышке знавший о настроениях фронтовиков, слушал ура-патриотические выступления Александра Керенского о войне до победы и тех, кто, напротив, призывал к выходу России из войны, — Григория Зиновьева, недавно прибывшего в Петроград вместе с Лениным из эмиграции. Об этом также вспоминала Мария Ивановна.

Видимо, были у Черного встречи с литераторами, и кому-то из них он дал свое стихотворение «Слухи», очередную веселую скоморошину на злобу дня. «Слухи» появились в эсеровской пятигорской газете «Народное эхо» 13 июня 1917 года.

…Слухи-сплетни… Шепот… Смута… «Ой, как страшно, ой, как жутко, / Не лишиться бы рассудка…»:

Было от чего «подвывать» и что «раздувать»! В те дни, когда жители тылового Пятигорска смеялись над этой «чепухой», ее автор уже наблюдал в Пскове судорожную подготовку к наступлению на Северном фронте, одному из аккордов общего июньского наступления русской армии, последнего в ее истории. Все, что этому предшествовало, надолго засело в памяти Саши Черного. В первую очередь ему вспоминались приезды Керенского, агитировавшего за наступление: «Прорыв ли на фронте, вспухала ли дезертирская волна, плохо ли работал тыл, — главковерх вылезал из штабного автомобиля, взбирался на первую подвернувшуюся под ноги бочку и, окруженный обалделыми солдатами, сознательными писарями и хмурым офицерством, говорил-говорил-говорил… Старые, поседелые в боях полковники в обморок падали, а он все говорил…» (Черный А. Иллюстрации // Русская газета [Париж]. 1925. 8 февраля). Главковерхом Керенский станет несколько позднее, а по фронтам он ездил еще будучи военным и морским министром. Общий же тон воспоминаний, конечно, уже эмигрантский, образца 1925 года. Тогда же наш герой назовет Керенского «первым словесным электрификатором Февральской революции» и подведет печальный итог февральских событий, в том числе и своих заблуждений:

Летом 1917 года вольноопределяющийся Гликберг, разумеется, смотрел на вещи иначе, потому что оказался сотрудником военного комиссариата Северного фронта.

Случилось это так.

В один из июньских дней 1917 года в штабе Северного фронта засуетились, потащили по этажам столы и стулья, развешали по стенам некоей комнаты агитплакаты и прибили на ее дверь табличку «Комиссар Северного фронта В. Б. Станкевич». Однако прежде чем Станкевич перешагнет порог своего кабинета и пригласит туда Александра Михайловича Гликберга, необходимо сказать несколько слов о том, чем в принципе занимались военные комиссариаты Временного правительства.

В условиях возникшего после Февральской революции двоевластия (Временное правительство и Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов) начальное оформление института военных комиссаров происходило по линии Петросовета, но к лету 1917 года Временное правительство перехватило эту инициативу и создало обособленный разветвленный политический аппарат в действующей армии. Комиссары направлялись к командующим военными округами, армиями и фронтами, в Ставку Верховного главнокомандующего. Они — представители правительства — обладали большими властными полномочиями и имели многочисленные обязанности, как то: информирование правительства обо всем происходящем в армии, разрешение возникавших конфликтов, осуществление контроля за деятельностью командования и войсковых организаций, пресечение любых антиправительственных выступлений, восстановление дисциплины, наказание дезертиров и т. д. Каждому комиссару полагался небольшой штат сотрудников, и Владимир Бенедиктович Станкевич, присланный Керенским из Петрограда в Псков, немедленно приступил к поиску таковых. Сам он по политическим убеждениям примыкал к Трудовой группе, которая после Февральской революции объединилась с народными социалистами, поэтому в первую очередь взял к себе из местного Совета единомышленника, «трудовика» Д. В. Савицкого. Затем Станкевич пригласил консультантом по военно-техническим вопросам полковника Генерального штаба Б. Н. Ковалевского; появился в его кабинете и наш герой.

Придя в комиссариат, Саша Черный увидел молодого человека, безусловно, интеллигентной наружности, с внимательными и цепкими темными глазами, аккуратно подстриженными светлыми усами и намечающимися залысинами. Когда познакомились ближе, выяснилось, что Станкевич по национальности литовец, дворянин, выпускник юридического факультета Петербургского университета. Владимир Бенедиктович был прекрасный оратор, неплохой публицист, умен и дипломатичен, быстро ориентировался в ситуации. После Февральского переворота он входил в состав Исполкома Петросовета от «трудовиков», потом работал начальником политотдела в кабинете военного министра Керенского. Теперь вот приехал в Псков с женой и маленькой дочерью.

Отношения между Станкевичем и Черным сложились, судя по всему, теплые: они будут дружить и после войны. Владимиру Бенедиктовичу мы обязаны тем, что он в мемуарах рассказал, чем занимался в его комиссариате Александр Михайлович Гликберг. Это большая удача, поскольку сам поэт предпочитал выбросить эту страницу из своей биографии. Более того, когда он узнал о том, что готовятся к изданию воспоминания Станкевича (это будет в Берлине в 1920 году), видимо, потребовал убрать оттуда себя. Однако по техническим причинам сделать это уже было невозможно (книга набрана), поэтому Станкевич вымарал его весьма неумело: «Случайно в Пскове оказался затерянным в какой-то общественной организации поэт А…X… Он стал заведовать литературно-агитационным отделом. Между прочим, в круг его обязанностей входило следить за большевистской литературой. Сам плохо понимая, как это случилось, что он, свободный поэт, вдруг превратился в цензора, он все же храбро вооружался красным карандашом и с гневными выкриками „Что эти м… м… пишут!“ отмечал наиболее резкие выпады большевиков и писал доклады о закрытии тех или иных газет, отводя душу изящными эпиграммами на сотрудников комиссариата» (Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919 г. С. 176).

Криптоним «А… X…», скорее всего, нужно понимать как «А. Икс». Его графическое решение — отточие после букв — прямо указывает на то, что нужно было заполнить определенное пространство, растянуть шифр. Скорее всего, изначально в рукописи стояло «Саша Черный». Это единственное сокращение во всей книге воспоминаний Станкевича, поэтому невольно приходит мысль о том, что автор выполнял волю Александра Михайловича, не желавшего, чтобы русский Берлин 1920 года прочитал о его комиссариатском прошлом.