— Он взрослел без отца, в лютое страшное время. Я многого ему недодала, но он никогда не высказывал недовольства. Жалею, что не пыталась понять. Что не приняла его окружение. Надо было расспросить ребят, чем Миша жил в последнее время, о чем думал… Да вот только не до того мне было. Я долго проклинала извергов, сотворивших такое, желала им страшных мучений — казалось, что им мало дали, что все кругом куплено и справедливости нет. И друзей его винила — из-за них Миша ввязался в драку и погиб. Никите при встрече плевала в лицо, а девочка — та почти сразу переехала… Лишь потом, когда убийц не стало, я поняла, что годы пролетели. И уже никогда не узнать, с чем он ушел. Только и остается просить прощения. Я каждый день прошу у него прощения.

Ровные буквы чужого почерка пляшут поверх разлинованных строчек… Она не нашла его письмо, не прочитала. Не вняла его просьбе, не поняла, так и не отпустила.

Ее страдания сплелись в непробиваемый кокон, сквозь стенки которого не проникает воздух и свет. Она мучится, и ее сын не может найти упокоения.

Как ты можешь, ма… Что ты делаешь?..

Я вскакиваю с дивана, опускаюсь на разбитые колени и крепко обнимаю ее.

— Тетя Нина, я ничего не смыслю в семейных узах, но недавно сообразила кое-что, — бормочу в ее пахнущее ванилином плечо. — Мы, дети, до определенного момента живем словно на других планетах. И лишь потом понимаем, что всегда шли дорогами, проторенными вами. Ваш сын не винил вас ни в чем! У него просто не хватило времени сказать об этом. Просто не хватило времени…

Осторожно отстраняюсь от беззвучно плачущей женщины и замолкаю, подыскивая нужные слова.

— Можете не верить… Это чудо или знак свыше, но… — Я указываю на черно-белую сороку, раскинувшую крылья на моем бедре. — Я знаю Никиту. Он рисовал эту птицу. И Ксению знаю — подрабатывала в кафе, где она трудилась. Они выросли достойными людьми. Они оба помнят и любят вашего сына, и говорят о нем только хорошее. И я по странному совпадению сейчас здесь! Так что… Наверное, Миша хотел бы, чтобы вы об этом услышали.

— Ну надо же… — шепчет мама Сороки, утирая мятой салфеткой припухшие веки. — Они помнят о Мише?.. Спасибо! Спасибо, что рассказала.

С невероятным облегчением поднимаюсь на ноги — теперь я знаю, что должна предпринять, поэтому спешно меняю тему:

— Поразительно. У вас такая огромная библиотека!

— Да. Раньше я любила книги. — Мама Сороки встает, медленно проходит вдоль стеллажей, проводя ладонью по блестящим разноцветным корешкам. — Но уже пятнадцать лет не осиливаю серьезных произведений. Не получается погрузиться в их мир, а избавиться — не поднимается рука.

Она замирает у закрытой двери с круглой металлической ручкой, распахивает ее и щелкает выключателем. Под потолком загорается тусклый светильник.

— А здесь Мишина комната. Все осталось как было при нем…

Ступаю на жесткий половик, оцениваю обстановку и мгновенно узнаю ее — сколько тем и планов обдумал здесь Сорока, сколько событий пережил, сколько чувств испытал…

Плакаты Летова — их подарила девушка, торговавшая атрибутикой в палатке на кассетном развале. На одном из них сияет автограф — тот концерт был незабываемым и крутым. Сломанная гитара — Ник нашел ее на какой-то свалке, и Сорока не оставлял надежд когда-нибудь починить инструмент. Рифмы, написанные маркером прямо на обоях — в них он рассказывал миру обо всем, что гложет. Одежда в шифоньере — дюжина футболок, балахоны, драные джинсы и косуха. Незаметно глажу надежную кожу, не боящуюся даже лезвия ножа — эта вещь никогда не подводила владельца.

Кружится голова. Присутствие Сороки сильно настолько, что кажется, будто он вот-вот нарисуется на пороге и, пройдя сквозь меня, уляжется на любимый диван.

Нина Ивановна обводит стены пристальным взглядом, и в нем мечется безысходность. Она всем сердцем желает разгадать, понять, почувствовать, что было на душе у сына перед гибелью, но не находит ни единой зацепки.

— Вот так, — неуверенно произносит она. — Скромно. Но он ничего не просил. Никогда ничего не просил.

— Тетя Нина, а можно я буду заглядывать к вам? — Как могу отвлекаю ее от тяжких навязчивых мыслей и подталкиваю к гостиной. — Мне уже лучше и нужно идти, но я могу забегать в обеденный перерыв или после работы. Я хотела бы прочитать ваши книги.

Женщина вздрагивает, приходит в себя и улыбается широкой светлой улыбкой:

— Детка, я только рада буду.

По спине пробегает холодок, но Нина Ивановна плотно притворяет дверь в комнату Михи:

— Подожди минутку, Влада. Ты такая хорошая девочка. Я тебе пирожков заверну.

Она торопится на кухню, на отдалении раздается шорох пакетов, звон посуды и шум воды.

Мне выпадает шанс — неожиданный и удачный. Адреналин вскипает в крови, и я крадусь к стеллажу.

Третья полка, второй том слева… Булгаков. Бордовый переплет с золотым тиснением.

Ломая ногти, вытягиваю тяжелую потертую книгу, перелистываю пахнущие сыростью страницы, перетряхиваю ее. Сложенный вдвое листок вылетает белым самолетиком и бесшумно приземляется к моим ногам.

Непослушными пальцами поднимаю его и быстро разворачиваю.

«Ма, я никогда не смогу сказать этого вслух…» — шаги приближаются, я срываюсь с места и подсовываю письмо под вязание, лежащее на тумбочке. Рано или поздно она возьмется за него. Рано или поздно она узнает, с чем Сорока уходил и какой была его последняя воля.

— Вот. — Нина Ивановна протягивает мне теплый пузатый пакет. — Кушайте на здоровье. Приходи, Влада. Ты всегда сможешь меня застать.

Задыхаюсь от горячей, разрушающей все дамбы волны слез, киваю, сердечно благодарю маму Сороки и обещаю непременно навестить ее. С чувством выполненного долга прощаюсь и, прихватив трость, по гулким лестничным маршам медленно спускаюсь к выходу.

Снаружи сгустились сиреневые сумерки, во всю мощь разгорелись фонари.

Останавливаюсь, всхлипываю и гляжу на свой узкий размытый силуэт в отражении заляпанных окон. Ради Сороки я опять прошла через невозможное, но чем-то новым, непривычным и светлым наполнилась и моя душа. И мне хочется поскорее вернуться в жизнь с множеством дорог, по которым все еще могут пройти израненные ноги, и к людям, у которых еще не поздно попросить прощения.

Моя мама тоже проводит в одиночестве нескончаемо долгие вечера. В ее квартире тоже живет скорбь по покинувшим ее дочерям и затхлая