– Ох, я всегда пытался понять, можно ли с помощью морриганов извлечь нечто большее, чем просто плохие воспоминания.

– О чем это ты? – спрашивает Рамеш.

– Ну, мы используем морриганов, чтобы изгнать специфические воспоминания и эмоции, которые обладают отравляющей силой. Но если мы можем делать это, то разве мы не могли бы просто удалить полностью чувство ненависти к себе?

– Действительно хорошая идея, – тихо говорит Олли.

– Вот и нет, – возражает Самсон, перебирая мамины записи. – Вот здесь говорится, что она изучала это и считает слишком опасным. «Мои исследования лишь подтвердили, что страх – коренная составляющая любого нормального существа, не просто необходимая, но благотворная для уравновешенного ума». – Самсон смотрит на нас. – Понимаете? Мне бы самому до этого додуматься, но… ну да, иногда простое решение выглядит таким соблазнительным, правда?

– Но слишком сильный страх заставляет нас каменеть, даже более того, мы уже не люди, – возражаю я.

Олли бросает на меня быстрый взгляд.

– Это ты сама додумалась? – восхищенно спрашивает Самсон.

– Нет, – уклончиво отвечаю я, – об этом мама тоже писала.

– Я же говорю, потрясающе умна.

Но умна или нет, а мне невольно хочется, чтобы мама сосредоточила свои усилия не столько на морриганах, сколько на том, кто все-таки убил ее друзей. Особенно несколько дней спустя, когда, уходя из школы, я слышу, как Лотти снова говорит своим дружкам, уже более настойчиво, чтобы они не ходили этим вечером на выступление ее отца. Они неохотно соглашаются, но меня убедить не так просто. Я хочу увидеть Мидраута во плоти. Я хочу иметь возможность схватить его поклонников за плечи и трясти, пока они не поймут, что именно он с ними делает.

Подходя к Трафальгарской площади, я попадаю в поток людей, которые толкаются, подыскивая местечко получше. Событие было озаглавлено так: «Ваши будущие вожди: живые, честные и во плоти!» Но ясно, что нет абсолютно ничего честного в нескольких первых политиках, заставляющих толпу скучать своими рассуждениями об образовании и уравновешенном бюджете и о том, что они совершенно такие же, как мы, потому что ходят в супермаркеты. Я уже готова сдаться и отправиться домой, когда экран за самодельными подмостками мигает, сообщая о следующем ораторе. На нем появляется черный круг, в нем на белом фоне буква «V». В последний раз я видела этот символ на крепости Себастьяна Мидраута в Аннуне.

Толпа оживляется. Люди в черно-белой одежде стараются пробиться поближе к подмосткам, и меня невольно увлекает вслед за ними. Я стараюсь выбраться обратно, но меня лишь проталкивают глубже в толпу, и я наконец оказываюсь прямо перед помостом. Толпа бурлит, но сразу затихает, когда на возвышение поднимается Мидраут и отодвигает в сторону микрофон.

Он высок ростом, с седеющими волосами, со скульптурным лицом. Движения у него плавные, но точные. Фиолетовые глаза осматривают толпу, и его взгляд напоминает луч маяка. Я ощущаю общее легкое шевеление, когда каждый, и даже я сама, выпрямляется в надежде, что его глаза остановятся на нем.

Он не ждет аплодисментов, и их нет. Вместо этого люди вокруг меня поднимают к губам сжатые кулаки, ногтями наружу. Знак уважения. Знак того, что они принадлежат ему и будут слушать только его.

А потом происходит нечто невероятно странное. Мидраут начинает говорить, и все его слова зачаровывают. Но я не могу в точности сказать, о чем именно он говорит. Что-то о важности держаться вместе, о необходимости противостоять миру единым фронтом. Он аккуратно, но точно жестикулирует, протягивая вперед руки, когда его речь доходит до высшей точки. И каждый раз, когда он это делает, я ощущаю всей грудью, что он словно впихивает в меня семена согласия, а к концу выступления из них уже вырастает целый лес, и каждая веточка тянется к Мидрауту. Я ловлю себя на том, что киваю разинув рот. И только когда он умолкает, часть этой силы гаснет. Я чувствую себя глупо из-за того, что оказалась втянутой в это. Впрочем, я одна. Все лица вокруг, даже тех людей, которые пришли не из-за Мидраута, пылают от адреналина, щеки у всех раскраснелись новой страстью ко всему, во что верит Мидраут, хотя я могу поспорить, что ни один человек в толпе не смог бы припомнить ни единого предложения из сказанного. Иммрал Мидраута – из тех, что имеют силу в Итхре так же, как в Аннуне, – это подлинный, целостный Иммрал. Такой стала бы и я, если бы мы с Олли не поделили все пополам.

Гул в толпе поначалу кажется неопределенным. Но он плывет от человека к человеку, все дальше, дальше, и я наконец разбираю слова.

– Один голос, – шепчет толпа. – Один голос. Один голос. Один голос.

Голос Мидраута. Они отказываются от собственных голосов, от своих собственных мыслей, и чувств, и взглядов.

Эта декламация не набирает громкость, но такое множество людей повторяет одно и то же, что это становится куда более зловещим, чем любое шумное ликование. Толпа начинает двигаться как единое существо, выходит с Трафальгарской площади на улицы, что ведут к Вестминстеру и зданию парламента. Мидраут наблюдает за людьми, на его лице блуждает сдержанная улыбка, но он не идет со всеми. Я тоже стою на месте, пока толпа плывет мимо меня. Я смотрю на Мидраута, пока он наконец не замечает меня. А я медленно, вопреки собственным намерениям, спускаю с головы капюшон. Я хочу, чтобы он знал: не всеми он может манипулировать. Пока еще не всеми.

Выражение его лица не меняется. Точнее, с его лица исчезают все эмоции. И именно поэтому я понимаю, что он видел меня в ту ночь в Аннуне и узнал сейчас. Он знает, что я одна из тех, кто украл его коробку-головоломку.

Мы долго еще смотрим друг на друга. Я уже не ощущаю толпы вокруг себя. Но только тогда, когда уголки рта Мидраута едва заметно поднимаются – понимающая улыбка, – я соображаю почему. Его молчаливая толпа застыла. Я окружена людьми. Меня пробирает холодом, но я не уверена, то ли это от погоды, то ли это волна ненависти, направленной на меня. Я стараюсь смотреть поверх голов, но я в самом центре площади, а она со всех сторон заполнена людьми, преданными Мидрауту. И здесь нет кинокамер, которые запечатлели бы то, что вот-вот произойдет.

Люди начинают смыкаться вокруг меня. Их взгляды изучают меня, мои ожоги и мои глаза. Сначала они ко мне не прикасаются. Им это физически неприятно. Но страх, желание уничтожить чужака в своих рядах слишком сильны. Одна рука хватает меня, потом еще одна и еще… С меня срывают куртку, я остаюсь в школьной форме. Мне видно, как за спинами людей Мидраут спускается с помоста. Он больше не наблюдает. Он доверяет своим людям.

Я кричу, надеясь воспользоваться молчанием последователей Мидраута к своей выгоде. Если я буду кричать достаточно громко, то, может быть, кто-нибудь за пределами площади услышит меня и пришлет помощь. Я уже ползу между чьими-то ногами, брыкаясь, кусая любого, кто пытается остановить меня. Мои руки в грязи, школьные брюки испорчены вконец. Кто-то сдергивает с меня одну туфлю.

– А ну, разойдись! – раздается вдруг чей-то крик.