Меня она, по счастью, во всяком случае не собьет с толку, но ведь даже в тогдашнем маленьком кружке парижских теософов я видел несколько лиц, искренно увлекающихся, готовых очертя голову кинуться в бездну, куда заглянуть приглашает их Елена Петровна, поднимая руку, звеня своими невидимыми серебряными колокольчиками и проделывая свои феномены. Ведь если все эти феномены, все, как есть, – один только обман, что же такое эта Елена Петровна? В таком случае это ужасная и опасная воровка душ!

И она, очевидно, хочет всеми мерами постараться раскинуть свою паутину как можно дальше, она мечтает распространить ее и на Россию. Для этого она и просит г-жу У., просит уже давно, несколько лет, помочь ей и совершить преступление. Для этого она так ухватилась и за меня: конечно, в подобном деле ей нужен человек, который много пишет и которого читают.

Затем у меня была еще одна мысль, или, вернее, еще одно чувство: мне, как и г-же У., было жалко эту Елену Петровну, эту талантливую женщину, у которой, несмотря на все, я уж подметил и почуял не совсем еще погибшую душу. Как знать, быть может, есть еще возможность тем или иным способом остановить ее и спасти как для нее самой, так и для тех, кого она погубить может своею ложью, своим обманом. Да и вместе со всем этим разве сама она не была интереснейшим феноменом – с ее умом и талантливостью, с ее смешной простотой и наивностью, с ее фальшью и искренностью? Разглядеть, изучить такой феномен, такой живой «человеческий документ» – тянуло. Надо было только знать, что голова не закружится, что ядовитый цветок бездны не опьянит, но в этом смысле я за себя не имел пока оснований бояться.

VIII

Мое отношение к феномену с медальоном, на который Блаватская возлагала большие надежды, очевидно, возымело немалое действие: Елена Петровна объявила, что феноменов больше не будет, что она чувствует себя слишком больной для значительной затраты жизненной силы, требуемой этими явлениями. Время от времени она удостаивала нас, да и то крайне редко, звуками своего серебряного колокольчика. Иной раз эти звуки доносились как бы издали, раздавались в конце коридора, где находилась ее комната, и это было бы довольно интересно, если бы я не знал, что в коридоре находится Бабула, что он всегда имеет доступ в комнату своей госпожи и что он преестественнейший плут – достаточно было взглянуть на его физиономию, чтобы убедиться в этом. К тому же г-жи X. и У. однажды сообщили мне:

– Этот Бабула презабавный, когда Елена занята, нам нечего делать, мы призываем его к себе и обо всем расспрашиваем. Он уморительно рассказывает обо всем, что творится в Адиаре…

– Вот я его и спрашиваю, – продолжала г-жа У., – видел ли он махатм? Он смеется и говорит: «Видел не раз». – «Какие же они?» – спрашиваю, а он отвечает: «Хорошие, – говорит, – кисейные». И опять смеется.

– Ужасная шельма! – заметила г-жа X. – Она его спрашивает: «Какие?», а он вдруг: «Кисейные» – да так и прыскает!

Этот разговор показался мне небезынтересным, и я тогда же записал его, а в беседе с Еленой Петровной посоветовал ей, смеясь, как можно скорей удалить Бабулу.

– Помяните мое слово, – сказал я, – у вас с ним еще скандал будет – он совсем ненадежен.

Она ничего мне на это не ответила, и не знаю даже, поняла ли смысл моей фразы.

Какой вышел скандал с Бабулой месяца через два после того в Лондоне, и я не знаю, но его поспешили отправить в Индию, и с тех пор о нем не было речи.

Когда раздавался звук колокольчика в конце коридора, Блаватская вскакивала, говорила: «Хозяин зовет!» – и удалялась в свою комнату.

Показывала она нам не раз еще один маленький феномен. На некотором, довольно значительном, расстоянии от стола или зеркала она встряхивала рукою, будто отряхая с нее какую-нибудь жидкость, и при этом на поверхности стола или зеркала раздавались сухие, совершенно внятные звуки. На мой вопрос, что это такое, конечно, она не могла дать мне никакого объяснения, кроме того, что она желает, чтобы были эти звуки, и они происходят.

– Постарайтесь напрягать свою волю, – говорила она, – может быть, и у вас выйдет.

Я напрягал волю изо всех сил, но у меня ничего не выходило. Между тем, когда она клала свою руку мне на плечо, а я встряхивал рукою, на столе и зеркале раздавались такие же точно звуки, как и у нее.

Раза два в моем присутствии бывало еще и такое явление: вокруг нее начинали раздаваться более или менее громкие стуки, хорошо известные каждому, кто присутствовал на медиумических сеансах.

– Слышите, скорлупы забавляются! – говорила она.

Стуки увеличивались, распространялись.

– Цыц, шельмы! – вскрикивала она, и все мгновенно стихало…

У m-me де Барро было за это время несколько conferences’oв, на одном из которых Елена Петровна всеми мерами постаралась собрать как можно больше народу. Но все же больше двадцати пяти – двадцати шести лиц никак не нашлось. С одной стороны около меня оказался князь У., а с другой – виконт Мельхиор де Вогюэ, которого я прежде встречал несколько раз в Петербурге. Князь У. все меня спрашивал:

– А как вы думаете, мне кажется, Лев Николаевич Толстой ничего не может иметь против теософии?

Князь У. был ревностным поклонником идей «яснополянского господина», только что вступившего, по крайней мере публично, в новый фазис своего развития.

– Ей-богу, ничего не могу сказать вам, – отвечал я, – я не знаком с графом Толстым.

Он никак не мог успокоиться и все продолжал допытываться:

– Однако, как вы думаете? Право, тут нет ничего такого, что было бы вразрез с его взглядами…

Тюрманн заставил замолчать и Олкотта, и Могини, и m-me де Морсье, и, наконец, даже Блаватскую – и сыпал фразами.

– Какой этот француз болтун! – обратился ко мне по-русски де Вогюэ.

Мне показалась очень смешной эта фраза: «этот француз» в устах француза и то, что он произнес ее по-русски, причем «болтун», конечно, вышло «бальтун».

Право, приставания князя У. с вопросом о том, что на все это скажет Лев Николаевич Толстой, и фраза виконта де Вогюэ были самым интересным не только для меня, но и вообще самым интересным на этом conference’e!..

Елена Петровна, по-видимому, уже убедилась, что «пока» в Париже ей делать нечего, что не настало еще для нее здесь время заставить говорить о себе tout Paris. Ее лондонские друзья обещали ей более удачи и торжества в столице туманного Альбиона, и она с каждым днем начинала громче толковать о неизбежности скорого переезда в Лондон.

– Побалуюсь вот еще немножко с вами, – говорила она своим двум родственницам и мне, – распростимся мы, да и перевалюсь я в Лондон, пора, ждут меня там. Синнетт ждет не дождется. Там все как следует устроено, да и «психисты» давно желают меня улицезреть en personne [Лично – фр.] – уж больно я их заинтересовала. Ну что ж, пускай полюбуются! («психисты» означало «члены Лондонского общества для психических исследований»). Вообще, Елена Петровна все это время продолжала находиться в самом лучшем настроении духа. Один только раз увидал я ее в новом еще тогда для меня виде.