«Итак, профессор, вчера в вашем доме был проведен обыск. Я лично возглавлял его. Обыск продлился несколько часов в присутствии вашей жены».

Он говорил это безличным голосом, как будто зачитывал протокол. Хотя было очевидно, что он ничего не читает.

Рахиль? Следователь и Рахиль познакомились? Они были одновременно в одной комнате? Они разговаривали? Пока он гнил в тюрьме? Это было нечто, что он с трудом мог себе представить. С тех пор как он сидел напротив следователя, Лео впервые почувствовал враждебность по отношению к этому человеку.

Что это было? Ревность? Или стыд? Или все вместе?

Конечно, Лео с трудом представлял, как Рахиль и следователь ходят по дому и роются в его вещах. Он спросил себя, как Рахиль выдержала очередное унижение. После того как у Лео целых два месяца не было никаких отношений с женой, он почти с уверенностью мог сказать, что не имеет ни малейшего представления, что это за женщина. Вот такие дела. Ему потребовалось двадцать лет, чтобы узнать ее, и несколько месяцев, чтобы забыть. Поэтому ему пришлось приложить столько усилий, чтобы представить, как она отреагировала на вторжение группы громил во главе со следователем в святая святых ее дома. Ему на ум даже пришла безумная мысль, что в приступе своего абсурдного трудолюбия она пришла к ним на помощь, как это случалось с обойщиками или плотниками. Другая, не менее безрассудная мысль подсказала ему, что Рахиль могла протестовать, учитывая ее вспыльчивый характер. Кричать, что они не смеют, что это невозможно, что она не потерпит… Более вероятным было предположение, что она уступила воле этих людей. Ее муж страшный преступник, это он поставил их в такое положение своей безответственностью, равной его порочности: с ее стороны было правильным позволить этим людям делать столь унизительные вещи. Потому что только такой серьезный и унизительный процесс смог бы пролить свет на эту бесконечную историю.

Обыск. Есть ли на свете более унизительная штука? Лео вспомнил, как однажды в январе они с Рахилью, Тельмой и мальчиками вернулись после двухнедельного отпуска в Анзере и обнаружили, что в доме все перевернуто вверх дном. Пока они отсутствовали, сюда проникли воры и совершили ограбление. Лео помнил пронзительные вопли Тельмы: «Синьора!.. Синьора!..» Он также помнил овладевшее им чувство гнева и унижения. Чувство гнева и унижения, которое овладело всеми ими. Смесь недоверия и обиды. Как это возможно? Запустить руки в их вещи? Деньги, картины, драгоценности Рахили, телевизор из детской, его часы, даже некоторые его диски и многое другое. Но не так уж важны были сами предметы, их можно было купить. А если нет, тогда можно было прекрасно жить и без них. Проблема заключалась во вторжении. Безобразном вторжении. Они запустили свои руки в самое дорогое место. Гнездышко, построенное для того, чтобы защищать и лелеять семейство Понтекорво. Это было самое страшное.

Лео стало до тошноты противно, когда он представил, как следователь и его приспешники под снисходительно-печальным взглядом Рахили копаются в его вещах.

И в этот момент следователь, который до сих пор вел себя безупречно, вдруг сказал слова, которые показались, Лео совсем неуместными:

«Должен заметить, профессор, у вас действительно замечательная коллекция дисков».

Что он себе позволял? Он пытался острить? Или говорил всерьез? В обоих случаях это было позорно и неуместно. Как? Ты бросаешь меня в тюрьму, почти уничтожив, а теперь принимаешься говорить о дисках? О моих дисках? О моих дисках и моей жене? Как будто хочешь подчеркнуть, что, пока я здесь гнил, ты развлекался в моем доме, с моей семьей? На мгновение Лео даже представилась сюрреалистичная картина, которую он тотчас же прогнал из своего воображения из-за ее абсурдности — следователь поменялся с ним местами, занял его место в жизни, обосновался в его доме, чтобы слушать его бесценные записи.

Тем не менее Лео еще надеялся, что он неверно расслышал слова следователя. Или неправильно их понял. Он скорее готов был услышать вопрос: «Где вы были после обеда в такой-то час?» Он готов был услышать вопрос: «Кто может подтвердить, что вы там были в тот день?» Он готов был услышать все стандартные вопросы, которые обычно задают в детективах, которые издает «Мондадори» (в юности Лео поглощал их пачками). Но он не был готов говорить о дисках. Кроме того, он был поражен, что Эррера, который до сих пор влезал во все к месту и не к месту, еще не приструнил этого ублюдка. А тот спокойно продолжал свои трюки:

«Ваша коллекция записей Рэя Чарльза на самом деле бесценна. Там есть просто редчайшие диски!»

Нет, в том, что тетя Адриана годами присылала Лео из Штатов некоторые «бесценные» записи Рэя Чарльза, не было ничего удивительного. Самое удивительное заключалось в том, что этот тип — жестокий преследователь мафиози, неподкупный обвинитель — не прекращает говорить об этих записях. А адвокат Лео (акула суда) упорно продолжает молчать. А помощник прокурора беспрерывно пишет каждое слово начальника, не бросив на него ни единого подозрительного или удивленного взгляда. Это розыгрыш? Или абсолютно новая техника на допросе, только что вывезенная из Соединенных Штатов, чтобы заставить «расколоться» как виновных, так и невиновных? Сначала развлекаешь их разговором об их хобби, а затем загоняешь в ловушку? Будь начеку, Лео. Будь начеку.

«Благодарю вас, господин следователь», — процедил Лео, пытаясь вложить в свои голос весь сарказм, на который он был способен. Надеясь, что он заденет не только следователя, но и Эрреру. Или заставит их образумиться.

«И книги, профессор, должен я сказать. Весьма неплохая подборка. У вас есть вкус».

Эррера — опять молчание.

«Знаете, я полистал эти книги, — прибавил следователь. — Более того, мы их все внимательно просмотрели, — поправился он, окинув взглядом всех присутствующих, как будто они находились не в колонии строгого режима, а в изысканном клубе библиофилов. — И мы составили очень четкое представление о ваших вкусах, профессор. О ваших предпочтениях. Действительно рафинированных, профессор».

У Лео не было сил ни отвечать, ни благодарить его. Профессор, профессор. То, что вначале казалось ему признаком уважения, признанием его социального статуса, сейчас раздражало.

«Мы заметили также, что вы имеете привычку подчеркивать в книгах. Карандашиком, естественно. Конечно, конечно, ручкой было бы настоящим варварством. А карандашик и стереть можно».

«И что?» — набравшись мужества, спросил Лео. В этот момент он почувствовал, как Эррера тянет его за рукав. Как будто призывая его к порядку. Правда, он вспомнил, что Эррера призывал его не говорить ни да ни нет. «Никаких комментариев. Говори как можно меньше». Он повторял ему это до тошноты. Но это была ненормальная ситуация. Следователь говорил о книгах. О книгах, в которых избранные места были подчеркнуты карандашом. Возможно, у Эрреры не было права вмешиваться в допрос, чтобы перевести его в нужное русло? Или, может быть, только Лео чувствует нелепость происходящего?

«Итак, профессор, я выделил некоторые фразы, которые вы подчеркнули, и они показались мне очень интересными. Они достойны комментария и наводят на размышления. Например, послушайте вот это. „Норма римского права, согласно которой девица, достигшая двенадцати лет, могла выходить замуж, была принята Церковью и до сих пор действует по умолчанию в некоторых штатах Америки. Возраст 15 лет считается законным для вступления в брак повсюду. Нет ничего плохого в том, утверждается в обоих полушариях земного шара, если какой-нибудь сорокалетний урод, с благословения местного священника и набравшись спиртного, снимет мокрое от пота нижнее белье и вонзит свою „шпагу“ в юную супругу. В умеренном климате девушки созревают к концу двенадцатилетнего возраста“. Интересно. Вы не находите это интересным, профессор?»