— Закон дурацкий, но он — закон, — не совсем точно воспроизвела я латинское изречение.

— Издевайся, не издевайся, но делай, как я говорю!

Он был такой серьезный, что я на минуту поверила в его правду, но потом стряхнула наваждение. Пять лет? Даже хорошо, что так мало, я могу и подождать!

— Знаешь, Паша, а ты почти святой! Как твоя Лера поживает?

Как и все влюбленные, Седов обожал поговорить о предмете своей страсти. Он стал рассказывать, как его любимая занимается спортом, как она любит животных и помогает маме по дому. Слушая его, я укрепилась в своем намерении.

Везение отвернулось от меня, но еще осталась справедливость. Правда, не во всех случаях, как выяснилось в истории с доктором Смерть.

Через несколько дней мне позвонила женщина. Она говорила уверенно, четко и размеренно. Возражений принимать не хотела. Просто выразила свою волю. Если упустить мои восклицательные междометия, ее монолог звучал так:

— Варя Багрова? Вы дочь Маргариты Садковой? Отлично. Здравствуйте. Я — Лариса Дмитриевна Кострова, жена Евгения Семеновича. Так вот, я звоню, чтобы предложить вам забрать у меня картины вашей матери. Никаких денег, вы окажете мне большую услугу. И это единственное, что я могу сделать для вас, чтобы как-то искупить сделанное моим мужем. Извините, больше говорить не могу. Позвоните мне, когда сможете приехать за картинами.

Вскоре меня выписали из больницы. Я вернулась домой, в нашу с Тимуром квартиру, в белый лабиринт, по которому еще недавно ходила нежная и спокойная Тамила. Туда, где был убит папа, откуда нас с Тимуром увели похитители. Походила по коридорам и тупикам, проверяя свои ощущения, и позвонила в контору по операциям с недвижимостью. Уже к вечеру я переехала в домик мамы. Ну и пусть удобства во дворе! Зато душе спокойно. Я уже забрала работы мамы из плена. Кострову я так и не увидела лично. Пообщалась только с ее домработницей. Мне показалось, что Лариса Дмитриевна избегает встречи со мной. Это было вполне понятно, объяснимо и простительно.

Развесив мамины картины, я поняла: вот теперь у меня есть дом! Ту композицию, измазанную в крови, я тоже повесила. Позже, когда Тимур немного оправился, он счистил кровь со слоя краски. Обновленная, эта вещь нравилась мне больше.

Правда, придется домик подремонтировать к тому моменту, когда мне отдадут из больницы Тимура. Отсутствие ванной может создать для него массу трудностей. Он еле передвигался по палате, а гипс со сломанной ноги обещали снять только через месяц.

С кочевником вообще были одни трудности. Ему требовалось серьезное лечение от этой чертовой наркотической зависимости, но один умный нарколог предупредил меня, что даже в случае полного излечения от этой дряни Тимур не сможет стать прежним. Слишком сложная личность, слишком велико разрушение. Творческие люди больше остальных нуждаются в самоконтроле и душевном равновесии. Багров никогда больше не вернется к себе, он будет метаться в поисках утерянного рая, того состояния, когда для работы и счастья ему нужны были только краски и кисти.

Конечно, ситуация облегчалась деньгами. Так уж повелось в этом мире, что презренное злато дает нам возможность, а возможность надо только уметь использовать, и жизнь обернется к тебе своей лучшей стороной. Все просто. Я планировала найти самую лучшую клинику нужного мне профиля и за любые деньги вылечить, насколько это возможно, разбитое тело и больную душу моего художника.

Мысль о деньгах нуждалась в продолжении. Надо было закончить темный период в жизни, прервать связи с прошлым, принесшим столько бед. Осознав это, я отнесла тысячу долларов в Гродинский детский дом. Именно ту сумму, которую я получила от Вики за порносайт. Потом я встретилась с Ижевским.

— Сожалею о твоем отце! — такова была его первая фраза при моем появлении. — Ты обращайся ко мне, если что.

«Если что» уже случилось, — ответила я. — Мне хочется основать фонд, посвященный моей маме, для поддержания молодых художников.

— А деньги откуда? — Ижевский был не в курсе моей семейной истории.

— Деньги — не проблема! Миллион долларов хватит?

Собеседник недоверчиво усмехнулся:

— Хватит и еще останется!

— То, что останется, пойдет на лечение Тимура.

Мы стали работать над созданием фонда. Дело двигалось медленно. Пришлось съездить в Швейцарию для переоформления счетов. Мне было тревожно оставлять мужа, но я решила, что должна воплотить замысел в жизнь прямо сейчас. Всякие бумаги, разные подписи и бюрократия… Когда я вернулась в Гродин и прибежала к Тимуру, то удивилась произошедшей с ним перемене. Гипс ему уже сняли, даже на неделю раньше, чем предполагалось ранее. Очки заменили контактными линзами, в которых художник чувствовал себя намного лучше и поэтому больше не гримасничал, приглядываясь. Он даже немного поправился на больничной еде.

— Меня могут выписать в любую минуту! — Багров улыбался мне, и это была первая его улыбка, которую я увидела с момента аварии. Впрочем, по-моему, он мало улыбался и до этого! Неважно. Главное, он был в хорошем настроении, и я могла забрать его домой. Вот только волосы больше не становились прежними. Они стали жесткими, сухими, не блестели и не завивались. Какая странная связь установилась между шевелюрой Тимура и его творчеством! Может, они восстановятся, если он снова начнет рисовать?

— Чем ты намерен теперь заняться? — спросила я. Это не было бестактностью, я только хотела помочь.

— Не знаю, — ответил Тимур, глядя на свои руки. — Я даже кисть взять не могу. У меня дрожат руки. Тремор — говорят доктора. Знаешь, мне уже хочется написать весь этот тремор!

— Напиши! — согласилась я, целуя эти слабые руки.

Первые месяцы дома оказались удивительно тяжелым временем для нас обоих. Я очень старалась делать вид, что все хорошо кончилось, что мы победили — потому что выжили в аварии. На самом деле мы еще не победили. Удар, нанесенный Тамилой, попал в больное место. Теперь Тимур ненавидел свои предыдущие работы, и в особенности «Лабиринты». Накануне отъезда за границу, в одну очень известную клинику нашего профиля, мы вывезли всю серию в студию и там поставили лицевой стороной к стене. Муж посмотрел на своих детей, и я увидела в его раскосых глазах отречение. Он молчал всю обратную дорогу, а потом, устало усевшись на ступеньках дома, прямо в опавшую с плодовых деревьев листву, сказал:

— Когда вернемся, устроим барбекю! Дрова уже заготовлены.

Я не поверила ему в первую минуту, но после, хлопоча на кухне по поводу раннего ужина, вспомнила сцену из прошлого. Тот момент, когда я впервые увидела «Малахит», первый шедевр из «Лабиринтов», и лицо Багрова с выражением вины и счастья.

— Слушай, Тимур, — крикнула я в комнату, где на диване лежал художник. — Эй! Сам поешь? Я вспомнила, мне срочно надо к Ижевскому.

Тимур только кивнул мне, даже не вытащив из ушей наушники плеера, вопящего в данный момент «Эй, тореро!».