Когда в один из первых, но далеко не в последний раз мы с Мерфи и Ларионовым пили после представления кофе в «Двух Маго», нас заметила подруга Сары Полин Пфайфер и две ее приятельницы из «Вог».

— Как чудесно снова вас видеть, Зельда, — сказала Полин.

Как обычно, на ней было платье, которое вошло в моду, вероятно, минуту назад, на этот раз с изумительным набивным узором из пионов и птиц и с рукавами из золотистого кружева.

— Мы прекрасно повеселились прошлым летом в Антибе, правда? — продолжала она. — Сара, умоляю, скажи, что в этом году мы все снова сможем приехать на виллу «Америка». Мне этого до смерти хочется, а Зельда так здорово умеет играть в ту игру!

— Мы планируем общую встречу, — заверила ее Сара. — Вы знакомы с выдающимся художником Михаилом Ларионовым? Он пообещал, что поделится с нами секретами своего дара. Хотите составить нам компанию?

— Это так мило с твоей стороны. — Полин протянула руку Ларионову. — Полин Пфайфер, не художница, — представилась она. — И спасибо, Сара, но вынуждена отказаться. У нас назначена встреча с кое-какими ребятами в «Динго». — Она по-французски театрально расцеловала Джеральда, потом Сару, потом меня, помахала нам кончиками пальцев и вышла вслед за подругами.

Я взяла Ларионова под руку.

— Забудьте об этих показушницах. Давайте займем столик, и вы расскажете мне все-все-все.

О своей работе Михаил говорил с безграничным воодушевлением. После двухчасовой беседы он сказал:

— Есть еще многое, что я бы хотел добавить, но мне пора. Пожалуйста, не стесняйтесь найти меня в любое время, когда придете на представление.

Так я и поступала.

— Расскажите мне, как художник делает себе имя, — допытывалась я на следующей нашей встрече, теперь тет-а-тет. — Я хочу знать, как не превратиться в стрекозу из басни.

Он озадаченно посмотрел на меня.

— Не хочу, чтобы зима застала меня врасплох, — пояснила я.

— О какой зиме вы говорите?

— Не знаю. Не могу описать. Меня просто не покидает ощущение, что произойти может все что угодно и я должна быть готова.

Он благодушно улыбнулся.

— Такая красивая женщина, как вы, никогда не останется одна. Думаю, вам будет тепло в любую зиму.

— Спасибо, — отозвалась я. — И все же, как вы подходите к работе с «Русскими балетами»? Как приступаете к созданию концепции, когда Дягилев решает поставить новый спектакль? Вам нужно понаблюдать за танцорами на репетиции, или послушать музыку, или просто…

Мы встречались каждую неделю. Не то что я лгала Скотту, но не упоминала об этих платонических свиданиях после представлений. Когда приходила домой, Скотт еще где-то гулял, а к тому времени, когда на следующий день он просыпался и трезвел, его ум уже был занят планами на будущее. Так зачем давать ему лишний повод для размышлений и несоразмерно бурной реакции?

«Мое молчание позволяет сберечь его нервы и помогает ему сосредоточиться», — вот как я объясняла это себе.

Все шло хорошо до одного июньского вечера, когда мы пришли на небольшую вечеринку в честь тридцать четвертого дня рождения Коула. Праздновали в одном из роскошных закрытых салонов «Ритца». Перед тем как отправиться туда, Скотт решил заглянуть в бар «Ритц», где его едва ли не с первого дня считали за своего.

Как всегда, нас тепло поприветствовали метрдотель, шеренга одетых в ливреи официантов и бармен, чья застывшая улыбка была в шаге от абсолютного подобострастия. Здесь, в «Ритце», Скотт воплощал le suprême Américain — образ, для которого он был создан.

— Шампанского, дружище, — велел он официанту.

Мы были одеты по высшему разряду: Скотт в смокинге и бабочке, я в бирюзовом шелковом платье без рукавов с бахромой по подолу.

— У месье какое-то событие?

— Мне вот тоже интересно, — подала голос я. — Это день рождения Коула, не твой, дорогой. Мы хотим потренироваться произносить тосты?

— Аи contraire[6], у нас есть повод для празднования, — возразил Скотт. Он жестом велел официанту уйти и положил на середину стола квадратную бархатную коробочку. — Смотри, что я принес, чтобы отпраздновать вот это, — и он вытащил из кармана сложенную газетную вырезку и выложил ее на стол рядом с коробочкой.

Заголовок гласил: «Наша королева кино, автор — Ф. Скотт Фицджеральд», а вслед за этим был напечатан рассказ… мой рассказ, который я написала еще в Грейт-Нек.

— Что такое? — спросил Скотт, увидев, что я не реагирую. — Я знаю, у них ушла целая вечность, но я думал, ты будешь без ума от счастья.

— Я… это здорово, — произнесла я, пробегая глазами строчки, над которыми столько трудилась.

Моя Грейси Аксельрод обрела плоть, она была настолько живой, насколько это вообще возможно, здесь, на страницах «Чикаго сандей трибюн». И прямо над ней значилось имя Скотта.

— Впечатляет, — добавила я с вымученной радостью.

— Именно! — Он подтолкнул ко мне коробочку. — Открывай.

Я послушалась. Внутри оказалась полудюймовая золотая брошь в форме киноленты, украшенная черной эмалью и бриллиантами.

— Ее изготовили на заказ, — просиял Скотт.

Если бы я приняла подарок с благодарностью и достоинством, возможно, этот вечер закончился бы иначе.

Но сейчас мне не хватало ни того, ни другого. Мой разум боролся с сердцем, пытаясь заглушить чувство разочарования, которое я снова и снова испытывала, глядя на имя Скотта как автора моего рассказа.

Я сама виновата. Это с моего благословения Гарольд продал мой рассказ под именем Скотта, но я не подозревала, что результат так меня расстроит. Мы выручили за него тысячу долларов, но на что они ушли? Все, что я получила, все, что подтверждало мой талант, мои способности, силу моего воображения, — это брошка. Красота и продуманность подарка — слабое утешение.

— Я не хочу ее, — заявила я. — Она прелестная, но ты с зимы ничего не продал. Мы не можем сейчас позволить себе такие вещицы.

Скотт едва заметно прищурился, буквально на секунду, и оглянулся посмотреть, не услышал ли кто мои слова.

— Это уже моя забота, дорогуша, — горячо произнес он.

Хотя теперь Скотт говорил преувеличенно радостно, взгляд оставался настороженным, будто он общался с самозванцем. Его-то жена обожала подарки и всегда приходила в восторг, увидев свои работы в печати.

Заметив тревожные признаки, я успокоила;

— Да, конечно, твоя. Спасибо. — Я закрыла коробочку и убрала ее в ридикюль, а потом залпом осушила свой бокал. — Гарсон! — позвала я, взмахнув бокалом. — Принесите бутылку.

Когда мы пришли на вечеринку, Коул сидел за пианино. Комната пылала хрусталем и позолотой, купалась в отблесках серебряных приборов и белоснежных скатертей, гудела музыкой, блестками, бисером, перьями. Коул наигрывал джазовую мелодию, которую я никогда прежде не слышала: