Хотя истоки этого перехода очевидным образом являются глубокими и сложными, соответствие данного процесса переходу от фордизма к гибкому накоплению вполне явно, даже если направление (если оно вообще имеет место) причинно-следственных связей не удается установить. Прежде всего более гибкое движение капитала акцентирует все новое, текучее, эфемерное, мимолетное и продиктованное обстоятельствами в современной жизни, а не более солидные ценности, внедренные в условиях фордизма. В той степени, в какой коллективное действие тем самым становилось более затруднительным – а перевести его в такое состояние действительно было главной целью усиления трудового контроля, – безудержный индивидуализм подходит в качестве необходимого, хотя и не достаточного условия для перехода от фордизма к гибкому накоплению. В конечном счете многие новые системы производства были внедрены главным образом именно за счет всплеска новых деловых формаций, инноваций и предпринимательской активности. Однако, как еще давным-давно предположил Зиммель [Simmel, 1978], в подобные эпохи фрагментации и экономической нестабильности стремление к устойчивым ценностям ведет к усилению акцента на авторитете базовых институтов – семьи, религии, государства. Поэтому начиная с 1970 года во всем западном мире в избытке присутствуют свидетельства возрождения поддержки подобных институтов и представляемых ими ценностей. Подобные взаимосвязи по меньшей мере достоверны и поэтому требуют более тщательного изучения. Непосредственной нашей задачей является очертить интерпретацию истоков подобного масштабного перехода в господствующем режиме капиталистического накопления.

Поскольку мы наблюдаем исторический переход, по-прежнему далекий от завершения и в любом случае, подобно фордизму, определенно частичный в некоторых важных отношениях, мы сталкиваемся с несколькими теоретическими проблемами. Возможно ли теоретическое постижение логики, если не самой необходимости этого перехода? В какой степени прошлые и настоящие теоретические формулировки динамики капитализма необходимо модифицировать в свете радикальных реорганизаций и реструктуризаций, которые происходят и в производительных силах, и в социальных отношениях? И можно ли убедительно представить существующий режим накопления таким образом, чтобы хоть как-то обозначить вероятное направление и последствия того, что выглядит как развертывающаяся прямо на наших глазах революция?

Переход от фордизма к гибкому накоплению действительно создал серьезные сложности для теорий любого типа. Кейнсианцы, монетаристы, неоклассические теоретики неустойчивого рыночного равновесия, похоже, сбиты с толку не меньше остальных. Рассматриваемый переход также создал значительные проблемы для марксистов. Столкнувшись с подобными сложностями, многие комментаторы отказались от каких-либо претензий на теорию и просто стали прибегать к погоне за данными, чтобы идти в ногу с быстрыми переменами. Однако и здесь возникают проблемы: какие данные являются ключевыми индикаторами, а не случайными рядами? Единственный пункт, по которому есть общее согласие, заключается в том, что начиная примерно с 1970 года изменилось нечто важное в самом способе функционирования капитализма.

Первая сложность заключается в том, чтобы попытаться обособить природу наблюдаемых нами изменений. В табл. 10.1, 10.2 и 10.3 я обобщаю три недавних описания рассматриваемого перехода. Первое из них, достаточно хвалебное описание нового капитализма в книге Уильяма Халала [Halal, 1986], акцентирует позитивные и освобождающие элементы нового предпринимательства. Во втором описании, представленном Скоттом Лэшем и Джоном Урри [Lash, Urry, 1987], подчеркиваются факторы властных отношений и политики применительно к экономике и культуре. Третье, которое предлагает Эрик Свингедо [Swyngedouw, 1986], отличается бóльшими подробностями относительно трансформаций технологий и трудового процесса; кроме того, оно содержит оценку того, каким образом изменились режим накопления и его способы регуляции. Разумеется, в каждом случае приведенные противопоставления используются в качестве дидактического инструмента, подчеркивающего отличия, а не моменты преемственности, причем никто из указанных авторов не утверждает, что реальная картина где-либо столь же соответствует шаблонам, как предполагают данные схемы. Однако они сигнализируют о ряде пересечений, а также о некоторых отличиях, которые являются показательными, поскольку предполагают совершенно разные причинно-следственные механизмы. Халал оказывается ближе к теории Шумпетера о предпринимательских инновациях как движущей силе капитализма – он склонен интерпретировать фордизм и кейнсианство в качестве неудачных интерлюдий в процессе капиталистического прогресса. Лэш и Урри рассматривают данную эволюцию отчасти как коллапс материальных условий для мощной коллективной политики рабочего класса и стремятся оценить его экономические, культурные и политические истоки. Самим использованием терминов «организованный» и «дезорганизованный» для характеристики перехода они акцентируют в большей степени дезинтеграцию, нежели связность современного капитализма и тем самым избегают прямого рассмотрения возможности перехода в режиме накопления. Вместе с тем Свингедо, подчеркивая изменения в способе производства и промышленной организации, помещает этот переход в рамки мейнстрима марксистской политической экономии, при этом явно перенимая язык школы регулирования.

Таблица 10.1. Новый капитализм (по версии Халала)

Источник: [Halal, 1986].

Таблица 10.2. Противопоставление организованного и дезорганизованного капитализма (по версии Лэша и Урри)

Источник: На базе работы: [Lash, Urry, 1987].

Таблица 10.3. Противопоставление фордизма и гибкого накопления (по версии Свингедо)

Источник: [Swyngedouw, 1986].