Новая финансовая система, возникшая начиная с 1972 года, изменила баланс действующих сил в глобальном капитализме, придав гораздо больше автономии банковской и финансовой системе по отношению к корпоративным, государственным и личным финансам. Гибкое накопление очевидным образом больше, чем фордизм, обращено к финансовому капиталу и его координирующей силе. Это означает, что потенциал возникновения самостоятельных и автономных финансовых кризисов теперь гораздо выше, чем прежде, даже несмотря на то что финансовая система более способна распределять риски по широком фронту и быстро перемещать фонды от рухнувших к прибыльным предприятиям, регионам и секторам. По большей части эти текучесть, нестабильность и круговорот можно напрямую связать с укрепившейся способностью перемещать потоки капитала по кругу таким образом, который, кажется, почти забыл об ограничениях времени и пространства, обычно скрепляющих материальные виды деятельности по производству и потреблению.

Рис. 9.9. Рост задолженности развивающихся стран, 1970–987 годы

Источник: Долговые таблицы Всемирного банка.

Растущие возможности координации, заложенные внутри мировой финансовой системы, в некоторой степени возникли за счет способности национального государства контролировать потоки капитала и, соответственно, его фискальной и монетарной политики. Состоявшийся в 1971 году отказ от Бреттон-Вудского соглашения о фиксации стоимости золота и конвертируемости доллара был признанием того, что США больше не могут контролировать всемирную фискальную и монетарную политику в одиночку. Принятие в 1973 году гибкой системы обменных курсов (в ответ на масштабные спекулятивные валютные атаки против доллара) сигнализировало о полной отмене Бреттон-Вудской системы. С этого момента все национальные государства оказались во власти финансовой дисциплины – под давлением либо эффектов перетока капитала (отметим предпринятые после 1981 года меры по финансовому оздоровлению в политике правительства французских социалистов под угрозой значительного оттока капитала), либо прямой институциональной дисциплины. Уступка диктуемым Международным валютным фондом мерам строгой экономии, совершенная в 1976 году при лейбористском правительстве в Великобритании с целью получения доступа к кредитным ресурсам, попросту была признанием внешней финансовой власти над внутренней политикой, и это, очевидно, более соответствовало сути дела, чем просто заговор «цюрихских гномов», на который обрушивалось правительство Уилсона в предшествующем десятилетии[68]. Конечно, при капитализме всегда присутствовало тонкое равновесие между финансовой и государственной властями, однако слом фордистско-кейнсианской парадигмы явным образом означал сдвиг в сторону усиления позиций финансового капитала по отношению к позициям национального государства. Значимость всего этого становится еще более очевидной в контексте быстрого сокращения транспортных и коммуникационных издержек, основанного на контейнеризации, грузоперевозках широкофюзеляжными авиалайнерами и спутниковых коммуникациях, что обеспечило мгновенную трансляцию производственных и проектных инструкций в любую точку земного шара. Промышленность, традиционно связанная локальными ограничениями в виде источников сырья, смогла стать гораздо более свободной. Начиная с середины 1970-х годов появилась обширная литература, в которой предпринималась попытка отследить новое институциональное разделение труда, смещение принципов локации производств и быстро распространяющиеся механизмы координации как внутри транснациональных корпораций, так и между различными отраслевыми рынками товаров и продуктов. Новые индустриальные страны (НИС), такие как «банда четырех» в Юго-Восточной Азии (Гонконг, Сингапур, Тайвань и Южная Корея), стали шаг за шагом захватывать рынки определенной продукции (текстиль, электроника и т. д.) в развитых капиталистических странах, а вскоре к ним присоединились ряд других НИС (Венгрия, Индия, Египет) и те страны, которые ранее преследовали импортозамещающие стратегии (Бразилия, Мексика) в рамках перемещения локализации мирового промышленного производства.

Некоторые изменения в балансе сил, произошедшие начиная с 1972 года внутри глобальной политической экономии развитого капитализма, были подлинно примечательными. Зависимость США от внешней торговли (исторически достаточно низкая – порядка 4–5 % ВВП) в промежутке 1973–1980 годов удвоилась (см. табл. 9.3). Импорт из развивающихся стран вырос почти в десять раз, при этом внешний импорт (особенно из Японии) увеличился до такой степени, что замахнулся на основную долю рынка Соединенных Штатов в таких разноплановых сферах, как кремниевые микросхемы, теле- и видеоаппаратура, станки с цифровым программным управлением, обувь, текстильная продукция и автомобили. Платежный баланс товаров и услуг Соединенных Штатов быстро превратил эту страну из чистого глобального кредитора в крупнейшего мирового должника (см. рис. 9.10). Тем временем росла финансовая мощь Японии, превращавшая Токио в один из важнейших финансовых центров мира (который в 1987 году впервые превзошел Нью-Йорк) просто за счет огромных масштабов избыточных фондов, контролируемых японскими банками. В 1985 году последние вытеснили американские банки с позиции самых крупных держателей международных активов, а к 1987 году им принадлежали активы на 1,4 трлн долларов – для сравнения, у американских банков этот показатель составлял 630 млрд долларов. Четыре крупнейших мировых банка (по размеру активов) сегодня являются японскими[69].

Рис. 9.10. Рост федерального, персонального и корпоративного долга в США и ухудшение торгового баланса США, 1973–987 годы

Источники: Департамент торговли и Федеральное резервное бюро.

Таблица 9.3. Зависимость от внешней торговли некоторых развитых капиталистических стран

Источник: OECD.

Эти сдвиги сопровождались подъемом агрессивного неоконсерватизма в Северной Америке и большей части Западной Европы и отчасти возвещали об этом подъеме. Победы на выборах Маргарет Тэтчер (1979) и Рональда Рейгана (1980) часто рассматриваются как примечательный разрыв в политике послевоенного периода. Я же понимаю эти события в большей степени как консолидацию тех процессов, которые уже шли на протяжении большей части 1970-х годов. Кризис 1973–1975 годов отчасти был порожден конфронтацией с накопленными негибкостями тех правительственных политик и практик, которые выстраивались в фордистско-кейнсианский период. По мере роста социальных выплат и стагнации фискальных возможностей кейнсианская политика стала инфляционной. Поскольку частью фордистского политического консенсуса всегда было представление о том, что источником финансирования перераспределения должен быть экономический рост, его замедление неизбежно означало, что для государства всеобщего благосостояния и социальной заработной платы наступают непростые времена. Правительства Ричарда Никсона и Эдуарда Хита в 1970–1974 годах признавали данную проблему, инициировав борьбу с организованным трудом и сокращение государственных расходов. Пришедшие им на смену правительства лейбористов и демократов склонялись к тем же императивам, хотя идеологически были предрасположены к совершенно иным мерам. Их корпоративистский подход к разрешению обозначенного комплекса проблем мог быть иным (в опоре на добровольное соблюдение и внедрение профсоюзами политик в области зарплат и цен), однако цели оказывались теми же самыми. Поскольку политический выбор рассматривался как взаимовыгодная сделка между ростом или равенством, вопрос о том, в каком направлении будет дуть ветер, не стоял даже для самых убежденных из реформистских правительств. Постепенный отход от поддержки государства всеобщего благосостояния (см. рис. 9.7) и наступление на реальные заработные платы и организованную силу профсоюзов, начавшиеся в качестве экономической необходимости во время кризиса 1973–1975 годов, неоконсерваторы просто превратили в правительственную добродетель. Широко распространился образ сильного правительства, которое распоряжается мощными дозами горьких лекарств для восстановления здоровья недомогающих экономик.