class="p1">Случайная пуля разбила окно, пол вокруг колыбели усыпан осколками стекла.

Матуш врывается в комнату, одним прыжком преодолевает расстояние до колыбели; стекло скрипит под его ботинками.

На одеяльце — тоже осколки. Матуш осторожно вынимает ребенка из колыбели — в страхе, не случилось ли с ним чего. Но никаких следов крови нет, а сын Матуша заходится так, словно с него сдирают кожу.

Из деревни доносятся последние одиночные выстрелы — и вдруг наступает тишина, нарушаемая лишь этим отчаянным детским криком.

Матуш беспомощен: он неуклюже качает сына, трясет его, бегает по дому, призывает на помощь:

— Анка!.. Мама! Да где вы, господи?!

Тишина в доме беспокоит его.

Он вбегает в горницу, укладывает плачущего ребенка в колыбель.

Лишь теперь он обнаруживает соску на ленточке, привязанную к шейке ребенка, и наконец делает самую простую вещь, которую надо было сделать сразу.

Покрасневшее от плача детское личико успокаивается и проясняется.

20 КАРТИНА

На дворе

Матуш выбегает из сеней, в руках у него — винтовка.

И застывает на месте: от ворот приближается дед, за ним Зузка с матерью, а сзади — отец.

На руках у отца — недвижимое тело Анки.

Лицо Анки прикрыто окровавленным платком; она без сознания или уже мертва.

Дед снимает шапку.

— Коли такова божья воля… пусть хоть дома умрет.

Матуш берет ее из рук отца.

— Анка… — шепчет он потрясенно.

Зузка плачет.

— Я виновата… Она меня спасти хотела, бедняжка…

С женой на руках Матуш входит в дом.

Так переносят через порог молодую.

21 КАРТИНА

В деревне

Густой черный дым вздымается над деревней — это догорает немецкая машина.

Всюду видны следы боя: разбитые машины, поврежденные стены, поваленные заборы, в кювете — перевернувшийся мотоцикл.

Но люди, хотя они еще во власти пережитого страха, начинают выходить: оглядывая дворы, дома, прикидывают размеры нанесенного им ущерба.

Двое партизан (один из них — Винцо Пирш) ведут по деревне пленного эсэсовца, которому не удалось удрать из Яворья.

За ними — на почтительном расстоянии — следует кучка ребятишек.

А перед лавкой шумно, толкучка: здесь и партизаны и деревенские — смех, улыбки, объятия; женщины утирают слезы.

И конечно, не обошлось без выпивки.

Корчмарь протягивает бутылки прямо через разбитое пулями окно, и они идут по кругу…

Яворье празднует первые минуты свободы.

Где-то заиграла гармошка, разносится песня о Чапаеве.

На лестнице-стремянке стоит мужчина с кистью в руке, он начинает писать на фасаде лавки, изрешеченном пулями, первую букву — огромную черную букву С.

Во дворе за лавкой стоит пленный немец — без оружия, вид у него кроткий и беспомощный.

Вокруг — кольцо зрителей, взрослых и детей; ребята постарше пугают младших, толкая их к эсэсовцу.

Винцо Пирш хмурится: то, что он должен охранять немца, ему совсем не по душе, он слышит песню и завидует тем, кто веселится около лавки.

— Возьми-ка пилотку у этого Адольфа, — вдруг приказывает он одному из мальчишек.

Тот колеблется.

— А зачем?

— Увидишь. Ну, не бойся!

Мальчик, осмелев, подходит к пленному и срывает с него пилотку; на ней эмблема — череп и скрещенные кости.

Лицо немца кажется застывшим.

— А теперь подбрось ее.

Пилотка летит вверх.

В самой высшей точке ее прошивает короткая очередь автомата Пирша.

Простреленная пилотка падает в пыль.

— Ну, что ж, пусть немного проветрится его эсэсовская башка, — говорит Пирш, обращаясь к своим зрителям. — Подай ее ему, — говорит он парнишке.

Зрители — и большие и маленькие — довольны неожиданным представлением.

Только немец недоволен — он зло вырывает пилотку из рук парнишки.

— Что, Адольф, не нравится? — проворчал Пирш. — Ну тогда еще раз. Бросай сам.

Жестом он поясняет приказ, чтоб немец подбросил пилотку сам. Пленный понял.

Но не подбрасывает — он даже не шелохнулся.

Зрители зашевелились, развлекаясь продолжением представления.

— Ты что, не слышал? — прикрикнул Пирш.

Но немец заупрямился. Он не двигается.

— А ну, брось, не то… — угрожающее движение автоматом.

Пилотка тотчас взлетела в воздух.

Не очень высоко, но Пирш успевает попасть в нее. Изрешеченная пулями, она падает к ботинкам эсэсовца.

— Еще раз. И повыше, Адольф!

Немец наклоняется за пилоткой. Он отряхивает ее от пыли. Глаза его сузились.

И вдруг он бросает ее — наискось, неожиданно низко… Она летит прямо над головами зрителей.

— Не дури, Винцо! — кричит кто-то. — Не стреляй!

Но Пирш уже дал очередь — прямо над головами людей… И большие и малые разбегаются, словно вспугнутая стая воробьев.

Чудом не произошло несчастья — пострадал лишь гонтовый навес над входом в погреб.

Пирш вздыхает с облегчением. И вдруг цепенеет, услышав, как знакомый голос спрашивает по-русски:

— По шапкам стреляешь?

Подходит Федоров с тремя партизанами.

— Мне кажется, ты должен сторожить…

Во внешне спокойном тоне командира — ярость; Пирш понимает, что развлечение обойдется ему дорого…

— Обезоружить! — приказывает Федоров.

Один из партизан тотчас исполняет приказ.

— Могло и хуже быть, приятель… — говорит он Пиршу, отбирая у него пистолет и автомат.

Обезоруженный Пирш стоит как в воду опущенный.

Немец нагибается за своей пилоткой и, злорадно покосившись на Пирша, надевает на голову эти лохмотья, торчащие в разные стороны.

На фасаде лавки уже чернеет начало надписи: огромное слово СМЕРТЬ.

Но под этим черным словом кипит жизнь: здесь пьют и поют; женщины поприносили из дома сало, караваи хлеба, пироги и угощают бойцов и односельчан.

Несколько сильных рук подхватывают Федорова, партизаны сажают его себе на плечи, ему с разных сторон протягивают бутылки.

— Как у вас говорят, — отпивает капитан из каждой бутылки, — на здравье!

Бутылки поднимаются над головами, за это пьет вся деревня.

— Ура!.. Да здравствует командир!

— Да здравствует республика!

— Да здравствует революция!

Последний возглас обеспокоил коммивояжера Фердиша Венделя, который потягивает из стопки вино, стоя у окна лавки:

— Что это они кричат, какая революция?

— Выпили, вот и кричат, — отвечает корчмарь.

— Немцев прогнать — это, конечно, надо, — рассуждает Вендель. — Но если начнутся революции — не будет торговли.

Корчмарь в ответ только махнул рукой.

— Это единственное, чего я не боюсь, пан мой… Словаки всегда пили и будут пить.

Сильные руки все еще не отпускают Федорова, люди хотят услышать хотя бы несколько слов.

— Да здравствует наша победа, — предлагает тост капитан. — За вашу и нашу свободу!

В кадре —