— Приятно познакомиться, миссис Джессоп, меня зовут Джексон Броуди. Я расследую обстоятельства смерти Лоры Уайр.

Она без выражения на него посмотрела и переспросила:

— Кого?

Из машины Джексон позвонил домой Деборе Арнольд:

— Ты не могла бы написать миссис Моррисон стандартное письмо, сказать, что мы больше не можем оказывать ей услуги?

— Про рабочее время слышал когда-нибудь?

— А ты?

Неужели он стал ханжой? Ладно, Ширли замужем, и она переспала с ним, так ведь все изменяют (взять его собственную жену), — и что, поэтому у него дурное предчувствие? Что-то не вяжется в ее рассказе про Мишель. Может быть, если бы Таня хотела найти Ширли, она уже давно это сделала бы? Джексон не хотел помогать Ширли. Он не хотел ее видеть. Он откопал в бардачке диск Ли Энн Уомак[115]и включил песню «Мимо Литтл-Рока». Каждая вторая кантри-песня — об убегающих женщинах. Они убегают из города, убегают от прошлого, но в основном убегают от мужчин. Когда его женщина сбежала от него, он составил сборник страдающих Люсинд, Эммилу и Тришей,[116]поющих свои грустные песни о том, как они улетают на самолетах, уезжают на поездах и автобусах, а чаще всего садятся за руль и гонят вперед. Очередная хиджра.

Дома Джексон разогрел в микроволновке что-то безвкусное. Было только девять вечера, но он устал как собака. На автоответчике только одно сообщение, от Бинки. Он хотел заскочить к ней, узнать, как дела, но у него уже не было сил. Он прослушал сообщение. «Мистер Броуди, мистер Броуди, мне очень нужно вас видеть, это срочно» — и все, даже не попрощалась. Он набрал ее номер, но ответа не было. В ту же секунду, как он положил трубку, телефон зазвонил, и он поспешно ответил.

Амелия. В истерике. Опять.

— Амелия, кто умер на этот раз? — спросил Джексон, когда она сделала паузу, чтобы перевести дух. — Потому что, если это кто-нибудь размером меньше лошади, я буду вам очень признателен, если вы сами решите эту проблему.

Его ответ, вот незадача, только усилил ее истерику. Джексон повесил трубку, сосчитал до десяти и нажат кнопку обратного вызова — и увидел на дисплее номер Бинки Рейн. У него было дурное предчувствие. (А хорошие у него вообще бывают?)

— Что случилось? — спросил он, услышав голос Амелии, и на этот раз она сумела выговорить:

— Она умерла. Старая ведьма умерла.

Джексон вернулся домой в час ночи. Он погрузился в серый туман недосыпа, энергии хватало лишь для регуляции внутренних функций; на девять десятых мозг и тело давно отключились. Без преувеличения, он поднялся по лестнице на четвереньках. Он не заправлял постель с той самой ночи, что провел с Ширли Моррисон, и не был уверен, спал ли вообще с тех пор. А кельтское кольцо-то у нее было на месте обручального. Сам виноват, что не спросил. «Ты замужем?» — достаточно прямой вопрос. Солгала бы она? Возможно. Женщина, которая любит детей и не может завести собственных. Не затем ли она переспала с ним, чтобы забеременеть? Боже упаси. Знает ли об этом ее муж? Женщина, которая любит детей, потеряла связь с ребенком, о котором должна была заботиться превыше всех остальных. Таня. Что-то заскреблось в уголке памяти, но он так устал, что и свое-то имя с трудом вспоминал.

Он открыл окно: в спальне было нечем дышать. Тяжелая погода. Если в самое ближайшее время этот город не спасет гроза, люди начнут сходить с ума. В день, когда исчезла Оливия, разразилась гроза. Амелия вспоминала, что Сильвия сказала тогда: «Бог оплакивает свою пропавшую овечку». Амелия вела себя еще более странно, чем обычно: причитала об Оливии, несмотря на то что нашла тело Бинки, а не своей сестры. «Причитала». Отцовское словечко. Уже год, как старик умер. Один-одинешенек, на больничной койке. Семьдесят пять лет, целый букет болезней: силикоз, эмфизема, цирроз печени. Джексон не хотел превратиться в такого, как отец.

Что же Бинки хотела ему сказать? Теперь он уже никогда не узнает. Он подумал о ее маленьком, легком как перышко теле, лежавшем посреди того, что осталось от фруктового сада, в сырой от росы высокой траве. И только под ее телом трава осталась сухой, как ее старые кости. «Пролежала несколько часов», — сказал патологоанатом, и у Джексона сердце сжалось. Он проезжал мимо ее дома, может быть, он успел бы помочь. Надо было выбить дверь, перелезть через стену. Он должен был ей помочь.

Он уже хотел задернуть шторы, но тут что-то привлекло его внимание. Это «что-то» шло по гребню стены на другой стороне улицы, пробираясь среди зарослей штокроз. Черная кошка. Если Бинки Рейн перевоплотилась, то, может, она стала кошкой? Черной. Сколько черных кошек в Кембридже? Сотни. Джексон пошире открыл окно, высунулся наружу и — он не мог поверить, что делает это, — негромко позвал в теплый ночной воздух: «Нэгр?»

Кошка резко остановилась и осмотрелась. Джексон выбежал на улицу и затормозил на цыпочках, как мультяшный персонаж, чтобы не спугнуть животину. «Нэгр?» — снова прошептал он, и кот мяукнул и спрыгнул со стены. Джексон взял его на руки и поразился, какой тот тщедушный. Он испытывал к этому драному коту странное чувство товарищества. «Все в порядке, старина, хочешь ко мне в гости?» Кошачьей еды у него не было — и никакой другой тоже, — но было молоко. Он удивился внезапному приливу симпатии к Нэгру. Конечно, вряд ли это Нэгр (м-да, кто бы его ни взял, кличку придется сменить). Кот, скорее всего, откликнулся бы на что угодно, но Джексон был так измотан, что это совпадение его доконало. Он повернулся, собираясь вернуться в дом. И дом взорвался. Ни с того ни с сего.

Как там пел Хэнк Уильямс?[117]Из этого мира не выбраться живым?

Амелия единственная заметила, что их больше. Остальные были слишком заняты. Джулия флиртовала напропалую — мистер Броуди то, мистер Броуди сё, — а Джексон пялился на ее грудь. Да и кто бы не пялился, когда все выставлено напоказ. Она даже облизала губы, когда предлагала ему поплавать нагишом! В детстве они часто купались в реке, несмотря на запреты Розмари. Из них трех Джулия плавала лучше всех. То есть из четырех. Оливия умела плавать? Амелии казалось, что она видит, как Оливия, в голубом сборчатом купальнике, лягушонком барахтается в воде, но вспомнила она это или придумала — как знать. Иногда Амелия думала, что провела всю жизнь, ожидая возвращения Оливии, в то время как Сильвия трепалась с Богом, а Джулия трахалась. И ей было невыносимо грустно, когда она думала обо всем том, чего Оливия никогда не делала: никогда не каталась на велосипеде, не лазила по деревьям, не читала сама книжек, не ходила ни в школу, ни в театр, ни на концерт. Никогда не слушала Моцарта и не влюблялась. Ей даже не довелось написать свое собственное имя. Оливия прожила бы свою жизнь, Амелия же безрадостно тянула лямку.